означала конец Третьей республики и начало президентства де Голля[14]. В середине 1960‑х годов, в отличие от других западных стран, ситуация во Франции поначалу оставалась спокойной. Только весной 1968 года вспыхнули студенческие протесты, которые быстро объединились с радикальными протестами рабочих и привели к взрыву в мае того же года. Баррикадные бои в Париже, протесты рабочих, забастовки, наконец, всеобщая забастовка – изначально довольно случайные студенческие протесты послужили здесь искрой на пороховой бочке. Парижский май 1968‑го также имел длительные последствия, которые, как и в других странах, сначала привели к фрагментации протестного движения, но после отставки де Голля – к новому формированию левых партий.

Аналогичная ситуация была и в Италии. И здесь протест студентов против плохих условий обучения и перспектив трудоустройства нашел тесную связь с воинственными забастовками и борьбой промышленных рабочих, которые больше не были представлены своими профсоюзами. Тлеющие последствия борьбы между фашистами и Сопротивлением во время войны послужили здесь радикализирующим фоном. В меньшей степени, чем в США, в Италии речь шла о демократизации и гражданских правах. Здесь революционные леворадикальные группы рабочих и студентов боролись против капиталистической экономики и буржуазного государства. Эти беспорядки конца 1960‑х годов положили начало десятилетию забастовок, восстаний и террористических атак, кровавой прелюдией к которым стал теракт в Милане в декабре 1969 года, унесший жизни 16 человек. Оно было совершено фашистскими активистами при поддержке итальянской военной разведки. Теперь левые также прибегали к все более кровавым террористическим атакам, кульминацией которых стало похищение и убийство многолетнего премьер-министра Италии Альдо Моро в 1978 году[15].

СТРУКТУРНЫЕ ОСОБЕННОСТИ БУНТА

Именно в этом международном контексте можно более четко определить развитие протестного движения в ФРГ. По своей структуре и развитию оно было больше похоже на американскую модель, чем на восстания во Франции и Италии. В Западной Германии, как мы видели, социальные изменения 1950‑х и 1960‑х годов были особенно быстрыми и продолжительными. В результате возникла линия конфликта между силами, ориентированными на традиции и современность, старыми и молодыми, авторитарными и антиавторитарными, которая была заметна с начала 1960‑х годов, а затем усилилась. Однако при ближайшем рассмотрении эти границы оказываются проницаемыми и далеко не всегда четко различимыми. Однако в современном восприятии эти различия подчеркивались и преувеличивались, отчасти потому, что за ними скрывались старые конфликты, которые не нашли публичного выхода в постнационал-социалистическом обществе ФРГ.

Важную, катализирующую роль сыграла среда писателей и интеллектуалов, которые восприняли политическую, а тем более культурную, связь ФРГ с Западом как общепризнанную предпосылку и на этой основе сделали разницу между демократическим постулатом и западногерманской реальностью отправной точкой для критической дискуссии. Несмотря на некоторые точки соприкосновения, это происходило на явном расстоянии от традиционной левой критики вестернизации, рыночной экономики и парламентской демократии: стремление улучшить демократический капитализм, ориентированный на Запад, а не преодолеть его. В этом они совпали с теми группами в профсоюзах и среди социал-демократов, которые хотели выковать союз между рабочими и либеральной буржуазией, часто в подражание американской «консенсусной демократии». В движении против ядерного вооружения бундесвера весной 1958 года, затем в критике продолжающегося влияния нацистской элиты в Западной Германии, в неприятии политики Аденауэра в отношении Германии и, наконец, в протесте против действий государственных властей в деле журнала «Шпигель» осенью 1962 года эта среда и консолидировалась, и расширялась, однако не принимая характер политического лагеря. Важную роль играла группа либеральных журналистов в СМИ, число и значение которых неуклонно росло, прежде всего «Шпигель», «Штерн», «Цайт» и «Франкфуртер Рундшау», а также в некоторых редакционных отделах АРД. Выражаясь более резко, можно сказать, что с начала 1960‑х годов возросла не критика западногерманских условий, а освещение этой критики[16].

С кампанией против законов о чрезвычайном положении оппозиционное движение вышло на новый качественный уровень. Отправной точкой послужили права, вытекающие из оговорки, которые западные союзники закрепили за собой в «Общем договоре» (Договор об отношениях между Федеративной Республикой Германия и тремя державами, Боннский договор) 1952 года на случай внутреннего или внешнего чрезвычайного положения. В частности, они касались тайны переписки, почты и телекоммуникаций, взаимоотношений между исполнительной и законодательной властью в случаях напряженности, размещения вооруженных сил на территории страны и ограничений на свободу передвижения, смены работы и, наконец, права на забастовки и демонстрации. Эти права на оговорки настолько явно документировали неполный суверенитет ФРГ, что федеральное правительство при Аденауэре уже начало рассматривать возможность их демонтажа и замены немецким чрезвычайным правом. Только спустя десятилетия стало известно, что западногерманские и американские службы до и после принятия законов о чрезвычайном положении обходили тайны переписки, почты и телекоммуникаций в больших масштабах, не обращая внимания на правовую ситуацию, так что дебаты о чрезвычайном положении ex post предстают в несколько двусмысленном свете[17].

Без сомнения, конституционно-правовое регулирование чрезвычайного положения представляло собой политическое минное поле – не только потому, что германское государственное право находилось под сильным влиянием постулата Карла Шмитта, что «суверенный правитель – это тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении»[18]. Более того, первый проект, представленный министром внутренних дел Шрёдером в 1960 году, также именно в этом смысле понимал чрезвычайное положение, как «час исполнительной власти» и предусматривал на такой случай широкое отчуждение у парламента полномочий, размещение бундесвера на территории страны по указанию правительства и запрет на забастовки. Развитые в нем представления были очевидным результатом концепции авторитарной демократии и все еще несли явные следы статьи 48 Веймарской конституции. Это быстро навеяло воспоминания о «Законе о предоставлении чрезвычайных полномочий правительству» 1933 года, тем более что дело журнала «Шпигель» подорвало доверие к демократической стабильности правительства. Когда и второй проект 1962 года не развеял этого недоверия, а СДПГ продемонстрировала, что в принципе не возражает против такого проекта, дискуссия о чрезвычайной конституции превратилась в центральное поле политического конфликта 1960‑х годов, где, как отмечает Ханс Гюнтер Хокертс, к весне 1968 года «наконец была осуществлена широкая общественная дискуссия о конституции, которая фактически не состоялась в то время, когда Основной закон принимался под опекой западных держав»[19].

Критики с разных сторон объединились против чрезвычайных законов: интеллектуалы и писатели, которые смогли усилить свое влияние через леволиберальные СМИ, были в первую очередь озабочены разницей между постулатом демократии и ее реальностью, проводя поразительные параллели с поздним периодом Веймарской республики. Профсоюзы также были одними из самых первых противников чрезвычайных законов. Левый профсоюз компании «ИГ Металл», в частности, решительно выступил против планируемого ограничения основных прав и приостановки права на забастовку