— Да твой ли это ребенок-то, лекарка? Словница ты липовая, знаю. Может, и мать такая же? — спросила Агата, заглядывая в сверток.

— Мой он, — огрызнулась лекарка. — Сама кормлю. Вон сколько молока, хоть телят отпаивай.

Агата заметила, что сынок у травницы ладный: хоть и крохотный, а круглощекий, темные глазки глядят осмысленно, словно и не двух недель с малым от роду младенец, а уж к полугоду. Только левая ручка у него маленькая, словно бы сухая, сжатая в кулачок.

— Тяжело рожала, — сказала лекарка сухо, проследив взгляд княгини. — Когда князь Владислав силой своей Надзею остановил, меня зацепило, а потом холодной чернской магией сковало так, что едва я выбралась. Добрые люди до дома дяди моего, мануса Борислава, донесли. Там и разродилась, да только от магии господской ручка у моего Гнешека больная. И травы не помогают, и заклятья. Знать, судьба.

«Судьба», — повторила про себя княгиня, глядя на полную грудь лекарки, на залегшие под глазами тени. Ее это младенец, и не от князя. Мертвяк. Обделила его сила Землицына. Может, и не от мага понесла травница, а от какого-нибудь деревенского, с кем по лесам за травами бродила. Землица ей судья. Не согнал дядюшка со двора, когда прибежала к нему рожать — значит, семья не осудила. Не станет и Агата судить. При Эльке всегда была Ханна спокойной и терпеливой. Лекарское искусство свое знала и врачевала всех, не разбирая роду-племени, и со всеми была приветлива и добра. А за то, что приблизил ее к себе Владислав, поплатилась здоровьем сына. Верно сказано, судьба.

Да только если сумеет Ханна помочь Мирославу — все, и сделанное, и несделанное, простит ей Агата. Потому что не станет маленького князя — не станет и Черны, и самой Агаты, а потом и Бялого, когда уйдет в землю последний из рода Бяломястовичей, приломанный топью князь Якуб.

Младенец на руках у Ханны завозился в пеленках. Лекарка присела на лавку, дала сыну грудь.

Агата велела послать за кормилицей, чтобы принесла травнице посмотреть спящего пока Мирослава, но едва кормилица переступила порог, как сонный князь вздрогнул во сне, потянулся губами куда-то в сторону, словно искал материнскую грудь. Лекарка, не обращая внимания на обиженный взгляд кормилицы и гневный — княгини, жестом приказала приложить князя ко второй груди. Поморщилась, когда он приник жадно, захлебываясь, потянул молоко.

— Травы я пью особые, — объяснила лекарка, заметив, с какой ревностью смотрят на нее обе женщины. — Сыночек у меня мал родился. Настоями выпаивать его еще рано. Вот и приходится самой пить, чтоб ему доставалось. Вот князь и почувствовал, верно, что молоко травами пахнет. Без заклятья-то совсем не спит?

Агата с горечью покачала головой.

— Я тебе, матушка, пучочки свяжу. Ты повесь над кроваткой. Спать будет лучше, но покуда землю Черны терзают, будет болеть. Князь он. Все чувствует. Но умереть ему Землица не даст, да и я помогу, чем смогу.

Насытившись, лекаркин сын выпустил грудь, а князь все тянул жадно, со всхлипом. Ханна сама отняла его от груди, передала кормилице.

— Нельзя ему пока больше. Хуже бы не стало. Я вечером снова приду, покормлю. А завтра уж он и другое молоко есть станет.

Весть эта не успокоила кормилицу. Та уж поняла, что места не удержала. По глазам княгини видно было — оставит при князе хитрую рыжую бабу с травяным молоком.

Травница поднялась, поклонилась, поправив одежду.

— На герб пойдешь ко мне? — спросила Агата.

— Не пойду, матушка. Семья у меня. Нынче не сама я, он, — травница кивнула на сына, — моей жизнью распоряжается. Ни на полный герб, ни на любой другой не пойду, а так помогу. Заплатишь, сколько пожелаешь. А верно ли, что война будет?

— Не будет никакой войны! — вскрикнула Агата с отчаянием. — Слышите, вы обе, никакой не будет войны!

Лекарка подхватила сына, кормилица прижала к полной груди князя, и обе метнулись каждая к своей двери: лекарка — к выходу из залы, кормилица — к небольшой дверке в переход княжеского крыла.

Агата осталась одна. Она слышала, как стихли торопливые, испуганные шаги Ханны, как скрипнула дверь. Слышала, как дышат, поскрипывая, доски пола, как осторожно стучит в затворенный ставень ветер, как щелкает факел, сплевывая искру.

Агата услышала, как тихо прогнулись половицы под сапогом. Вновь скрипнула дверь: жалобно, тихо. Иларий подошел, сел рядом на скамью, положил руки ей на плечи, прижался жаркими мягкими губами к виску, провел тонкими чуткими пальцам по скулам княгини. Вся кровь ее, казалось, потянулась за этими пальцами, прилила к щекам.

Иларий опустился перед ней на колени, целуя руки, запястья.

Агате казалось, что стук ее сердца раздается в пустой зале громче громового раската. Она встала. Потянула за собой мануса в одну из потайных дверей.

Они крадучись шли во тьме, прислушиваясь к звуку собственного дыхания и стараясь ступать как можно тише, но Конрад, отвыкший от темноты в круглый день освещенном магическими шарами подвале, то и дело натыкался на что-то, запинался, бранился.

— Прибежит, говорил, — бурчал он вполголоса. — Сама прибежит. Волос ей отдал. А теперь вот нам бежать приходится. А дал бы ты мне тогда ее напугать как следует, уж, верно, Владек был бы с нами. Уж он бы не допустил такого.

— Больно здоров ты стонать, книжник, ну-ка цыц, — шикнул на него старый словник. — На все Землицына воля. Я-то зачем иду, а, ты мне скажи?

Словник поправил висящую на плече сумку, в которой глухо звякнули склянки.

— От закрайца вашего я, окромя тычков, хорошего не видал. На что он мне сдался? Может, книжник, не я на тебя, а ты на меня словничью петлю закинул да тащишь, а?

Старик рассмеялся собственной шутке, зашагал скорее.

— Где девка-то? — спросил Конрад. — Сказали же ей, дуре, ждать на берегу.

— Тута я, дяденьки, — раздался из тьмы тихий дрожащий голос. Девчонка вышла из-за дерева, поклонилась до земли, по-деревенски.

Когда первый раз увидел ее Болюсь, сразу понял, что к чему, как угодил закраец в ловушку. То и дело приходило к нему во сне личико девки с синей лентой в косе, занавешенной от ясновидца искристыми струями воды. И девчонка, что увидел он на ступеньках храма плачущей, была если не как капля с каплею схожа с той, погибшей, то словно ее младшая сестра. Тот же вздернутый носик, тот же открытый взгляд, длинная пшеничная коса, да и лента в косе… вроде та же. Фигурка ее, пока еще угловатая, обещала стать мягкой и теплой, как каравай свежего хлеба, который едва достали из печи.

— Что с тобой, красавица моя? Что, доченька? — спросил у девчонки словник, протягивая ей кусок хлеба и без раздумий накидывая на дурочку словничью петлю. На «красавицу» — бросай, на «доченьку» — подсекай да тяни.

— Мне бы книжника Конрада, — всхлипнула та. И скрывать ничего не собиралась, не таилась. Знать, так и ходила по площади, по верхнему и нижнему городу и спрашивала весь день о книжнике. Пока из сил не выбилась.