Катя рассмеялась в ответ:

– Вот ты и обессилел совсем, бедный!

И легла на траву, дотягиваясь до него рукой. Он схватился, стал вылезать, кое-как выкарабкался. И упал сразу на живот, а она, скинув туфли, встала ему на спину босыми ступнями. Они молчали, обходясь без слов, будто все это уже было когда-то, и сейчас он только привычно вскрикивал, а она его привычно не щадила, прыгая по спине.

Потом он поднимался осторожно, сам себе не веря, и вот встал, глядя на нее вопросительно, и Катя разрешила:

– Ну, попробуй. Иди, иди!

Пошел, волоча ногу. Спросил, обернувшись:

– Хромой?

– Иди, иди! – сказала Катя. – Одна нога моя, а та, другая… Ларкина! Пусть тоже попрыгает, у нее веса больше!

Пришли, как и ушли, порознь, ничего не изменилось. И Лариса все так же спала на лежаке. И Кикоть в море барахтался, а Ольга на берегу его ждала.

И тесть все в сторонке своей сидел, привалясь к грибку. Ему-то видно было, как все меняется, каждую минуту меняется, вон уж один охромел даже, а другой прочь ускакал на коне… Но тесть не кричал по обыкновению, не ругал никого, не жалел, улыбался только. И даже когда мальчики, проносясь, его песком обсыпали, смолчал великодушно.

Он сидел неподвижно, глядя поверх людей вдаль, будто увидел там что-то и уже не мог оторваться. На лице его навсегда застыла удивленная улыбка, и горы отражались в широко раскрытых глазах.

У Ларисы уже живот, Кикоть опять с бородой, а Подобед пешком, да еще… в штатском! Прошло время!

Лариса с крыльца своего видела, как Подобед на автомобиле подъехал, – машина была, правда, не его, отпустил. И пошел по двору к дому Кикотя, а за ним еще женщина семенила, он ведь и женщину с собой привез. Тут появились Кикоть с Ольгой, оба в сетчатых масках от пчел, там за домом у них ульи были, и Лариса с соседским любопытством наблюдала эту встречу. Но приезжая вдруг обернулась, черные глаза ее сверкнули, и Лариса поскорей ушла к себе.

Кикоть тискал гостя в объятиях:

– Где мундир, вахмистр?

– А! Пошумели и будет!

– А конь, верный конь?

– Конь где положено коню, в конюшне, – отвечал сухо Подобед и, морщась, отстранял Кикотя: видно, и объятия уже для него были в прошлом, как конь с мундиром.

– Минус мундир, минус конь, значит? – не отступал друг.

– И плюс борода!

– Желание Ольги Павловны! – смутился Кикоть.

Подобед отвел его в сторону и перешел к делу.

– Видишь женщину?

– Тут дело тонкое, да? – оценил Кикоть.

– Да, Восток, – согласился Подобед.

Темноволосая носатая женщина, оправдывая свою принадлежность, стояла, скромно потупясь.

– Откуда ж такая? – спросил Кикоть.

– Познакомился. Нашел, наконец, то, что мне надо.

– Твоя комната свободна. Я знал, что ты рано-поздно вернешься.

– А я знал, что комната свободна, спасибо, друг! – сказал Подобед.

Женщина тотчас ожила, будто почувствовав на расстоянии, что дело решено, и взяла в руки чемоданы, причем оба сразу. Ольга уже приглашала ее в дом, но гостья сначала подошла к Подобеду:

– Я ваши вещи тоже разложу, можно?

– Можно, – кивнул с важностью Подобед.

– И сразу кое-что постираю?

– Да, мне сегодня понадобится свежая сорочка.

Она ушла, и Кикоть, на которого женщина даже не взглянула, только и смог сказать: “Ого!”

– Вот ночью будет тебе “ого!”, – пообещал Подобед. – Слышимость-то у вас!

– Спасибо, предупредил. Подобед остался Подобедом.

– Первая наша ночь, сам понимаешь.

– Желаю успеха! – проговорил растерянно Кикоть, а друг его уже бодро входил в дом.

Когда Подобед пришел в комнату, женщина уже сноровисто вила их гнездышко, что-то переставляла, двигала, раскладывала вещи. Он сел в кресло и стал ждать, пока совьет.

Встречая его взгляд, она смущенно прятала неулыбчивое лицо, хмурилась, Подобед смеялся:

– Чувствую нежность, чувствую!

Женщина в замешательстве начинала двигаться еще быстрее, уже чуть не бегала, обустраивая их жилище. Получалось, смущая ее, он ей помогал. Вместе гнездышко вили.

– Вот скажи, зачем ты мне льстишь?

– Нет.

– Что – нет? Не скажешь или не льстишь? А “вы” – это что? Меня сроду на “вы” никто!

– Я вас уважаю.

Он забавлялся ее скромностью, нравилось, как она отворачивает свой нос-клюв, летая по комнате черной грузной птицей. И ведь гнездышко уже все, свила!

– Как же уважаешь, если толком не знаешь?

– Вы хороший человек.

– Какой же хороший, если ты меня пьяного на вокзале нашла? – смеялся Подобед.

– Это вы меня на вокзале нашли, я там жила… И с собой сюда взяли.

Она подошла, встала сзади, сильными пальцами принялась разминать ему шею.

– Вы устали.

– Скажи еще: господин! Это у вас в народе так принято? Льстить мужчине, потому что он мужчина?

Он попробовал было шутить, пытать ее своими вопросами, но скоро затих, замурлыкал, глаза прикрыл…

Укротив его своей нежностью, она спросила:

– Этот дом чей?

– А Фиделя, друга моего. За подвиги ему дали.

– А раньше?

– Раньше не знаю… вроде богатый какой-то жил, доктор, врач, что ли, кто он… Ну, сдрапал доктор, как заварушка началась, жену с ребенком бросил, обычное дело.

Подобед уже носом клевал. Засыпая, пообещал:

– Мы с тобой вечерком прогуляемся, сверкнем!

– Как это… сверкнем?

– Ну, молодые, красивые! У тебя платье-то есть?

– В чемодане.

– Вот давай. А то прямо как чушка. И в черном вся… траур, что ли, носишь? Нет? А чего ж тогда?

Женщина испугалась, даже оставила в покое его шею:

– Ой, нет! Вы сами гуляйте, я вас лучше дома буду ждать!

Подобед проснулся:

– Подойди ко мне.

Подошла, встала покорно. Когда потянулся к ней рукой, отшатнулась.

– Я не буду тебя бить, не бойся. – Взял пальцами ее подбородок, заглянул в ускользающие глаза. – А мне говорили, что восточные женщины послушные?

– Да, да!

– Тогда чтоб в платье, без разговоров! Чтоб сняла с себя эту дрянь!

Поняла как приказ, так он ее напугал, моментально скинула кофточку, на лице было отчаяние… Увидев под черными одеждами нежную грудь, Подобед смутился.