– …Вот наша станция называется Чесноковка, – тихо говорила Вета-мама. – А если отсюда прокопать землю насквозь, то на другой стороне земли, прямо напротив нас, есть точь-в-точь такая же станция. И называется она – Луковка. Там – эти же дома, и эти же самые собаки, и деревья.

– И наша комната?!

– Да… И печка в ней – точно такая же. И Станиславский на портрете. И люди там – эти же, но живут совсем, совсем по-другому.

– А как живут?

– А вот так… Если человеку дают какую-нибудь замечательную вещь, которой ни у кого на свете нет – он вовсе не радуется этой вещи. А огорчается. Ему обидно становится, что у других этого нет… А за себя будет стыдно ужасно, если он лучшее возьмёт себе!.. Он тогда себя уважать не будет, понимаешь? А если человек может сделать что-то хорошее либо для себя – либо для кого-то другого, то он даже и не раздумывает: для другого делает и от этого счастлив бывает. Рукой машет – и говорит: «Для самого себя я сделать и потом успею!..» Там все улыбаются друг другу – потому что когда для других делаешь много доброго и хорошего, тогда их всех и любишь больше…

– А дедушка там есть больной?

– Есть. Только он уже здоровый. Добрые врачи придумали там лекарство от его болезни. А лекарство это такое, что придумать его могут только такие люди, какие в Луковке живут. Другим тайна этого лекарства не раскрывается и не даётся в руки. Потому что все хорошие открытия делаются – от доброты. А от недоброты – только плохие или никакие.

– Вета! Мама! Поедем в Луковку с папой! Сейчас поедем!

– Ну – там мы уже есть. Такие же, но – лучше немного. Наше место там занято нами же самими…

Никита открыл глаза, потёр их и пошёл к деду в каморку.

Он встал перед ним, вздохнул раз, и ещё раз, и сказал:

– Уезжаю я опять!

И подставил деду голову, чтобы ему было недалеко тянуться. Но дед так и не погладил его, он неподвижно и бессмысленно смотрел и смотрел на Никиту. А потом, не поднимая рук, затянул монотонно и тонко, и плечи его задрожали:

– Ы-ы! Ы-ы-ы-ы…

– Не плачь, – попросил его Никита. – Я тебе из Луковки лекарство привезу, когда-нибудь скоро. Ты подожди меня… И не горюй. Договорились?

А дед всё тянул и тянул своё заунывное, дребезжащее «Ы-ы-ы-ы-ы…». И с трудом указывал глазами на тёмную большую икону, стоящую на полке.

Никита тоже стал смотреть на икону. Но изображенье было таким старым, что разглядеть его в полумраке каморки было трудно. Только строгий, грозный, живой взгляд читался в потемневшем лике – и всё.

– Д-д-да-ай!.. – тянул между тем дед. – Д-д-дай!

Никита удивился – и обернулся. Дед показывал дрожащей рукой, чтобы Никита достал ему что-то с полки.

Никита встал на стул и, поминутно оглядываясь на деда, спрашивал:

– Так? Вот это?.. Это?

За иконой стояла кубышка из-под мёда с выжженным по дереву чёрным растопыренным медведем. Дед радостно кивал с постели, и Никита подал кубышку ему на колени.

– …Т-т-т-крой! – сильно дрожа, выговорил дед.

Деревянную крышку Никита открыл без труда. Поверх маленьких шёлковых цветных клубков лежало кольцо Веты-мамы.

– Зь-зь-зьми, – сказал дед, прерывисто дыша. – К-к-кар-мман.

Никита оробел и неуверенно взял кольцо. Дед показывал глазами на карман его куртки. Тогда Никита расстегнул тугую пуговку, опустил кольцо и застегнул пуговку на кармане снова.

– Правильно? – спросил Никита. – Да?

Дед не ответил. Устало прикрыв глаза, дрожащей рукою он отталкивал кубышку от себя.

Никита всё же закрыл её и, вскочив на стул, поставил на место. А когда повернулся, то увидел, что дед тянет к нему свою синюю трясущуюся руку. Никита соскочил со стула и торопливо подставил голову.

– Хорошая голова?.. – спросил он из-под дедовой руки.

Дед молчал, неподвижно глядя на Никитин карман.

– …Нь-э-э ово-ори-и, – тонко затянул дед, и лицо его жалко искривилось.

– Не скажу! – пообещал Никита. – Не плачь. И никогда не горюй, ладно?

Было слышно, как хлопнула входная дверь. Вета-мама громко позвала Никиту – раз и другой.

– Пошёл я уже, – громко сказал Никита, потом подождал немного.

Дед не ответил. Глаза его смотрели поверх иконы, и лицо было равнодушным как у слепого.

Вета-мама подхватила Никиту и стала его одевать.

– А я вам булощек напекла на дорогу, – ласково суетилась тётя Маруся. – Я их с маком пеку. А это вот который день ищу, с ног сбилася, мак найти не могу. Совсем памяти не стало; ну, куда я этот мешок задевала? Вторая стряпня у меня без мака. Плюшки-то тоже без мака пришлося… И каральки так пекла… Безо всего.

– Не надо, что вы? Нам булки некуда класть, – торопилась Вета-мама. – Вы не беспокойтесь. Мы пойдём.

– Да посидели бы, до вещера далеко. Поезд – нощью… Куда в такую рань? Садитесь-ка за стол, намущилися…

– Ничего с нами не случится. На вокзале посидим. Не крутись, – сказала Вета-мама уже Никите, и обмотала его поверх пальто и шапки своей пушистой шалью, пахнущей духами.

…На наезженной дороге, идущей в гору, вдоль ровного ряда задремавших средь бела дня домов, было скользко. Дул несильный, но морозный ветер. Можно было отворачиваться как угодно – он всё равно дул в лицо и обжигал. И небо снова было похоже на завьюженную землю, опрокинутую над миром.

Никита шёл всё медленней, потому что сразу устал ступать по скользким выбоинам. Вета-мама наклонилась, поплотнее укутала его и с трудом подняла на руки. Но пронесла совсем недолго и опустила Никиту на дорогу – сапоги её на высоких каблуках скользили ещё сильней, чем Никитины валенки.

Вета-мама обернулась и стала смотреть назад, в сторону их избушки, которая почти скрылась за большими добротными домами. Но знакомая островерхая крыша времянки была ещё видна отсюда, и видна была верхушка бесполезного дерева, росшего под их окном.

– Ты там без спроса была когда-нибудь? – спросил Никита и показал Вете-маме в сторону оврага, где летом они сидели со Светой на проволочном ящике, перед высокой железнодорожной насыпью.

Мама не ответила.

– …У тебя зубы болят? – спросил Никита, задрав голову.

– Нет, – сказала Вета-мама. – Молчи.

Никита послушно помолчал.

– А тётя Маруся плохая? – спросил он.

– Нет. Она не плохая. Обыкновенная… Просто люди бывают образованные и необразованные. И образованные иногда умеют вести себя так, как будто они значительно лучше. А она так не умеет… Но на самом деле все – одинаковые: обыкновенные.

– …Я – образованный?

– Пока ты больше, чем образованный. Ты знаешь про Луковку. Может быть даже, ты про неё не забудешь.