сделать себе хуже. Придет однажды какой-нибудь Николай Михайлович Великанов к какому-нибудь Дмитрию Ивановичу Зарубину и попросит: «Для академика я слишком хорошо живу. Нельзя ли по блату сменить мой особняк на двухкомнатную, малогабаритную квартиру и подарить кому-нибудь свою машину, а заодно избавиться от этой чертовой дачи в Ялте?»

Потягиваясь, Зарубин улыбнулся.

— А пока что блат не может сослужить даже свою законную службу, — зло закончил Карпухин.

Зарубин ничего не ответил, уткнулся в книгу. Жидкие его волосы плохо удерживались на лысеющей голове, съезжали на лоб. Потом он встал и прошелся по комнате. Новый серый костюм, ладно сидевший на нем, вдруг обнаружил, что Дмитрий Иванович хорошо пополнел — не больше и не меньше, чем нужно столоначальнику.

Вот и согнулись, подумал он, на поклон пришли Великанов и Карпухин. Только не так просто ему, Зарубину, забыть их штучки.

По коридору забухали шаги. В комнату промокший — голубая майка просвечивалась сквозь рубаху — вбежал Саша Глушко. У порога снял туфли и широкими шагами добрался до кровати.

— Грязно на улице, — сообщил он. — Дождь до корней волос пробивает.

— Не завидую лысым, — посочувствовал Карпухин, рассчитывая на догадливость Зарубина.

Глушко снял рубаху, повесил ее на спинку кровати. Извлек из кармана бумажник и подошел к Зарубину:

— Возвращаю долг. Спасибо, Дима. Кстати, не скажешь адрес Микешиной? Ты ведь у них был.

— Зачем тебе? — быстро спросил Зарубин.

— Ладно, посмотрю в истории болезни. Ребята, а Щапова крепко влипла, сейчас главный сказал…

Зарубин съежился. Поспешно придвинув к себе газету, он стал рисовать кривые улицы и путано объяснял, как идти и куда стучать. Карпухин переспросил, как именно влипла Щапова, но Глушко пообещал после рассказать. Виталий успокоился. Ему было приятно и спокойно за человечество, когда он смотрел на полуголого Сашку и слушал, как хрустят его суставы.

Глушко надел сухую рубаху и вышел. Жалея друга, Карпухин подумал, что дождь не кончился и что по улицам расползается тонкотертая грязь — мерзко на улице. Он открыл свою тумбочку и достал кусок колбасы. Обнюхав его, Виталий пригласил к столу Великанова.

Коля примял сигарету и пошел ставить воду для кофе.

Мы с тобой у разбитого корыта,

не будем больше ловить

золотых рыбок

Равнодушие и нелюбовь похожи друг на друга, как две сварливые соседки в коммунальной квартире. А когда речь идет об искусстве, разница между этими понятиями вообще стирается. Если человек говорит: «Я, знаете ли, равнодушен…» — значит, он хитрит, боится сказать, что не любит. Это как в отношениях с женщиной.

Васильев выбежал из салона. Его подхватил вечерний людской поток, повел к магазинам, к автоматам с газированной водой, затолкал у рекламных щитов, затыркал у перекрестков, запруженных машинами.

Он шел наугад, пока не сознался себе, что хочет выпить. Большие заведения сейчас его не прельщали, потому что в кармане после вчерашней попойки осталось три рубля. Прикинув, где можно избежать фешенебельности, Васильев свернул у театра в скверик. Сидевший на скамейке парень попросил у него спички, но он прошел мимо, даже не сказал, что не курит. Шел и считал в уме оставшуюся мелочь. Проводил глазами неторопливых девушек, среди которых одна была обжигающе хороша. Пожалуй, сегодня его и девушки не радовали. Он вминал в желтый песок плоские окурки, и какой ангел внушил ему повернуть голову? Васильев вдруг узнал в затылок Тамару Ильиничну — она сидела на скамейке рядом со старушкой.

— Позвольте? — спросил он тихо.

У Великановой метнулась тонкая красивая серьга. Она встала и торопливо пошла к выходу. Васильев догнал ее, придержал за плечо:

— Тамара, давай признаемся, что мы с тобой у разбитого корыта, не будем больше ловить золотых рыбок.

Она не отвечала, не смотрела на него. Он подумал, что напрасно не пригласил ее на выставку: женщины любят чувствовать себя опорой, когда мужчине временно не везет.

— Мою картину не заметили на выставке, — пожаловался он и опять с горечью вспомнил: равнодушие и нелюбовь в оценке искусства сближаются и выражают одно отношение.

— Вы эпигон, — резко бросила она. У него, как от пощечины, потемнело в глазах. — Вы удивляетесь, что вас не оценили, а я вам скажу, что вас наконец-то оценили правильно. Вы слишком бездушны, чтобы делать талантливо.

Он схватил ее за руку. Пересилив себя, сказал с улыбкой:

— Тамара, ты слишком красива, чтобы быть бездушной. Поверь, истории с Машей мне самому противна, но талант здесь ни при чем.

Они остановились у светофора. Великанова нервничала, поглядывая на поток машин, И ему показалось, что она остывает и что все пойдет на лад, Да и не могло быть иначе: в ней нет ненавистной святости, которая мешает женщине понять мужчину. Он тихонько подтолкнул ее, и они перебежали улицу. Она оглядела свои чулки и туфли, неожиданно рассмеялась:

— Твое творчество как раз и обязано многим этой твоей… Маше. Тебе такая и нужна: работящая, бессловесная, чтобы бледнела при слове «искусство».

— Тамара, будь справедлива, — воскликнул он, оценив ее дружеское «ты» и грустные интонации в голосе, — не такая мне нужна, и ты знаешь об этом.

— В любовницы? — усмехнулась она.

— В жены!

— Чепуха, какая чепуха! Я думала хоть чего-нибудь добиться в этом городе: вернуть мужа или окончательно разочароваться в нем. Но не добилась ни того, ни другого. Теперь ты понимаешь, как я должна относиться к тебе?

— Должна, — пробормотал он, обескураженный неожиданными ее словами. — Это я где-то встречал… Про так называемый долг. В «Житиях святых».

— Я знаю, ты мне не веришь, да и сама я себе не верю… Конечно, жизнь возьмет свое: я молода и привыкла к удобствам.

— Так в чем же дело? — закричал Васильев.

На мосту было пустынно. Дул ровный ветер. В воде дрожали столбы света, еще не очень яркие в сумерках.

— В том, что я перестала быть бездумной, — помолчав, ответила Тамара. — Это ужасно при моем характере. Я подала заявление в партбюро на своего мужа, а теперь знаю, что не надо было подавать. Я была довольна, что твоя жена уехала, а теперь знаю, что это не остановит Великанова: он все равно ее найдет. И ты мне нравился, а сейчас я вижу, ты…

Она подошла к перилам. Прядь волос выпуталась из прически, лезла в глаза. Великанова отвела ее, глядя в воду. Васильев покосился на ее бедра и сплюнул. Как художник, он старался выбирать женщин с идеальной анатомией. Но эта была безупречней всех.

— Я не обижаюсь на тебя, — сказал он с усилием. — у тебя, как видно, хандра. Не