нему, вцепилась в его плечо. Голос у нее был непривычно взволнованный, ее всю трясло.

— Зачем ты пришел, доктор? Легче похоронить, чем знать…

Он ощущал ее трясущиеся руки. Подняв голову, заметил в ее глазах слезы. Когда Глушко встал, она опять отошла к столу и отвернулась. У нее нервно вздрагивали темные морщинистые локти. И снова заворочался и закряхтел в кроватке сын.

— Мы поможем вам и Петьке, — твердо пообещал Глушко, подходя к ней, — уходите от Щапова.

Ну что ей еще сказать? Что в ней осталось живого и что еще можно оживить, прислушиваясь к этому слабому и странному пульсу материнства?

Ему самому было непонятно до конца, зачем он пришел сюда. Может, и в самом деле ничего не следовало предпринимать, оставить как есть? Щапов сейчас занят своей шкурой, ему не до шантажа. Через год, когда Алла закончит институт, они куда-нибудь уедут. Ясно, что Алла не простит эту женщину и никогда не назовет ее своей матерью. Но назовет ли она, узнав обо всем, матерью Дарью Петровну? Глушко мучила мысль, что он поступит несправедливо, если не побывает у Микешиной. Одного сознания, что Микешина при любых условиях — мать Аллы, одной этой неумолимой правды было достаточно, чтобы перечеркнуть прошлые решения, в которых было много мстительного и злого. Есть категория людей, сильных духом и телом. Им не обязательно верить в доброту. Они побеждают зло, и этого им достаточно, чтобы называть себя гуманными. А Глушко, умевшему драться со злом не хуже других, хотелось еще и в добро верить. Так думать научило его раннее сиротство.

Наконец Микешина подошла к ребенку и развернула его. Глушко потоптался на месте и услыхал хриплый голос. Or слезной его хрипоты становилось не по себе.

— Я только посмотрю на нее, доктор. Ты не хочешь, доктор. Я знаю: боишься, перепачкаю… А я все равно погляжу хоть глазком. У меня мать детей учила музыке во Мценске… Я же ее не убила, дочку, свекрови отдала. А из тюрьмы вышла, завербовалась на Урал. Сербиянка меня хиромантии научила… Пуховые платки продавала…

Ошпаренный этим бессвязным потоком слов, он не сразу услыхал за своей спиной пьяные голоса.

Щапов прислонился к косяку, щурился обрадованно. Сзади его подталкивали дружки, лезли, мокрые, на огонь и на тепло. Хозяин хромая подошел к столу и вытащил из карманов две бутылки водки. Двое вышли на свет, покладистые насчет выпить и уже пьяные. Верзила ударился о притолоку, почесал мокрое темя.

— Морской привет и даже глубже! — раскланялся Щапов, выходя на середину комнаты. — Эт-ты, брат ты мой, не разошлись в море коробки!

С мокрой одежды на пол сыпались капли. Чавкали сапоги. Двое приятелей Щапова прошли от порога, сели, бухнули ногами, качнулись на табуретках.

Микешина с остановившимися глазами замерла у перегородки, руки зябко сложила на груди. Платок съехал на затылок, глаза как будто вправились в темные круги.

— Вот судьба-то скрутила нас, доктор! В рулон скрутила, — Щапов улыбался, приплясывал, то отходил подальше, вроде рассматривал гостя, то приближался — обдавал перегаром. — Ты как гербовая бумажка в рулоне-то, а я — на гальюнный расход. Шары?

Он схватил Сашу за руку и потянул к столу. Глушко спокойно высвободился, подошел. За столом уже задымили двое, уже развернули свертки с салом и огурцами.

— Гребуешь? — спросил тот, что поменьше, глядя на Глушко жидкими глазами.

— Бросьте папиросы! — приказал Глушко. — Ребенок в доме.

Оба помедлили, но, разобрав, что к чему, примяли цигарки прямо на столе.

Игнат разлил в четыре стакана.

— Бискай! Устрица пустыни! Втяни, доктор, вовнутрь, и все преобразуется.

— Сволочь! — крикнула Микешина.

Игнат и головы не повернул, приговаривал:

— Зачихачил ты меня, доктор, А я вот добрый, выпить тебя уговариваю. Или за бригаду этого труда борешься? Вымпел хочешь заработать? Шары! Вам вымпел, а я выпил…

Качнувшись, он по-бычьи пригнул голову. Покрасневшие его глаза уставились в одну точку. Щапов запел:

А ну, подайте корешам по двести,

ведь по заливу стелется туман.

Когда стоят все тральщики на месте,

в очко играет рыжий волосан…

Глотнул полстакана, поискал руками скамейку, осел задом. Глушко, бросив взгляд на Микешину, повернулся и пошел к двери. Говорить со Щаповым не было никакого смысла. Саша злился на самого себя за то, что, поддавшись педагогическим увещеваниям, он перестал ездить по вокзалам и набивать руку на скулах подонков. «Не встречал я нигде некрасивых людей…» Черт, как тут не выругаться интеллигентному человеку!

Сзади хлопнул по столу Щапов. Саша обернулся на пороге. Верзила встал, придерживая руки в карманах, — немного выше Глушко, сухой и сутулый, голова на длинной шее ходит, прицеливается. Второй, поменьше, выкрикивал ругательства.

— Сестру мою зачихачил?! — страшно закричал Щапов. — Деток по миру пустил! И меня в дело хошь вшить?

— Вшить! Понял? — бормотал плюгавый, мотаясь головой среди стаканов.

Щапов поднялся за столом, Припадая на ногу, стал выбираться из закутка.

— Гад! — шипел он. — Бискай знаешь?

— Бискай! — пролепетал плюгавый.

Глушко вплотную шагнул к Щапову и за грудки притянул к себе:

— В другом месте я бы такому вшивцу вертлюги вывихнул!

И отпустил его, подтолкнул, обмякшего, к стене. Тот взмахнул руками, вывернулся и, теряя равновесие, ширкнул спиной по шершавому простенку.

— Без кранцев пришвартовался, — выговорил он зло и довольно спокойно. — За это, бывало, пятнадцать суток канатного ящика…

И вдруг Глушко, резко повернувшись, выбросил руку и поймал задрожавшую кисть Микешиной. Она держала утюг. От нее шарахнулся долговязый — еще минута, и тот рухнул бы с раскроенным черепом.

— Не надо, мамаша, — успокоил ее Глушко и швырнул утюг в сени.

Заорал маленький Петька. Плюгавый залез под стол, стукался головой, вопил матерно.

— Когда отрезвеете, разыщите меня, — сказал Глушко. — Тогда и потягаемся. Только прихватите с собой еще пару человек, а то вам будет трудно.

Щапов замычал, перегнулся к столу и выхватил табуретку. Она перелетела, хрястнула у печки, больно осаднив Сашино плечо. От стола, от рухнувших бутылок и стаканов хищно прыгнул долговязый и сразу же отлетел, скособочившись на чутком Сашином кулаке.

Человек в белом халате, в кармане стетофонендоскоп, в руках замерла рентгенограмма — вот он, идеальный, засахаренный по воле газет образ медика. А медик гуляет с девушкой? А как у них насчет выпить? А хирурги, верно, не боятся крови, когда дерутся? Или вообще не дерутся — гуманность не позволяет?

Не в полную силу, но так, чтобы чувствовалось, Глушко развешивал кулаки направо и налево. Щапов падал и вставал, а долговязый только гнулся, хорошо уходил, ему доставалось поменьше.

Мельком,