краем глаза, когда так выходило, что надо было становиться лицом к окнам, Глушко видел, как, согнувшись на кровати и закрыв глаза руками, выла Микешина, не смотрела на них.

Кутафья, дорогая моя теща, фюфёла, чертова кукла, успокой ребенка, дай мне напоследок спокойно стукнуть твоего благоверного, твоего брюнетика.

Сволочи, я не сильно? Не хочется ломать вам ребра, я уже на примете у милиции.

Кто-то из них хорошо влепил ему по виску. В голове загудело. Удар разозлил его, но он сдержался и стал отступать к двери. Бил редко, посмеивался, отдыхал, пока те очухивались. А они наскакивали, рушили посуду и, тяжело дыша, настороженно обходили с боков. И едва они встали перед ним на одной линии, он коротко и азартно поддел Щапова. Тот лбом, как на молебне, рухнул на пол, и тогда, уже от души, Саша закатил долговязому правой. Злое, напряженное тело шмякнулось, грохнули об пол ботинки.

Он посмотрел на них молча. Сплюнуть бы — не отвел душу. И уже на пороге, пригнув голову, чтобы не удариться, Саша дернулся и почувствовал у воротника и на груди горячую свою рубашку, и увидел, что плюгавый стоит сбоку, растопырив руки, и, падая, услыхал Глушко, как через его ноги, опрокидывая все в сенях, метнулись эти…

Теперь разглядел он потолки в этом доме. Они были низкими, и два угла, которые он видел, сырели в разводах, как экзема. А лампочка стала матовой, и Микешина, кривя рот, что-то громко и неслышно кричала.

В доме звенят стекла, и звон этот нарастает. Не слышно, как плачет ребенок. У Аллы круги под глазами, у Дарьи Петровны круги под глазами. Из открытой двери ползет холод. Он обходит, окутывает, влажный от дождя, темный холод.

Так вот как оно все происходит — холодно и медленно, очень медленно, и мысли похожи на изрезанную шпульку ниток…

Вот досада — не сдал книги в областную библиотеку. Виталька, отнеси книжки. Скажи им, что больше не задержу…

Свалилась с сердца тяжесть,

которую носила молодая Даша

и с которой состарилась

Дарья Петровна

Соседи отмечали день рождения. Голоса за стеной то сгущались до гула, то распадались на выкрики. Магнитофон тянул эстрадную ленту, двигали стульями, невозможно запевали муторные песни, не выдержав тоски, вдогонку недопетому куплету пускали веселого разбитного петуха.

— Мамочка, — зашептала она, и очки у нее сбились, и она их сняла, чтобы уткнуться в мягкое шерстяное плечо мамы. — Ты стала мне мамой…

Горела настольная лампа, отбрасывая тени на лицо Аллы, а Дарья Петровна дрожащей рукой стирала эти тени, а разглядев, улыбалась, глотала слезы.

Полюбил твою фигуру,

ты взяла меня в полон, —

кто-то одолел за стеной пьяный хаос, и пошел запальчивый тенор под смех и рукоплескания.

Я вчера мануфактуры,

эх, на тебя купил рулон.

— Взяла я тебя у Микешиных тогда… Они старики, им тяжело. И поехала с тобой в поезде. А ты такая кроха! Показываю тебе на речку, на лес, а ты смеешься. Сразу твой характер был наружу.

— А я как будто помню — вот странно!

— А в вагоне, как нарочно, случай такой произошел. Разговорилась я с одной девушкой, и она мне рассказала, что двадцать лет прожила с женщиной и считала ее своей мамой, а вот теперь едет к настоящей, а к той, что назвалась, у нее уже ничего-ничего нет, одна благодарность…

Мне советуют ребята,

что меня видали с ней:

«Если милка в три обхвата,

эх, позови-ка двух друзей!»

— И что же? — спросила Алла, вытирая мокрое улыбающееся лицо.

— Я и проплакала над тобой, пока люди не заметили. Ты спишь и улыбаешься во сне, а я плачу.

— Я не хочу знать об этой Микешиной…

— У меня есть письма твоего отца. Пусть сам расскажет.

— Бедная моя мамочка! Давай готовить ужин, Саша скоро должен прийти.

Я с ума сошел, наверно,

чепуху уже порю:

увидал вчера цистерну,

эх, «здравствуй, теща!» — говорю.

Они перешли на кухню, и сразу стало тише. Только побрякивал чайник на газовом огне, отдувался, исходил паром.

Дарья Петровна потрогала ручки кастрюль, Алла завернула капающий кран, заглянула в холодильник. В маленькой кухоньке не разойтись, они осторожно обходили друг друга и вдруг, не сдержавшись, обнимались.

— Вот и Щапов теперь пусть приходит. Не боязно…

— Щапов?

— Приходил, требовал деньги, грозил тебе рассказать…

— Какая гадость!

Дарья Петровна вышла в комнату успокоиться. Свалилась с сердца тяжесть, которую носила молодая Даша и с которой состарилась Дарья Петровна. А теперь вторую комнату им отдаст, шкаф свой поставит, да стол, да стулья. Сама будет ходить тихо, жить смирно и счастливо, внуков ждать, от смерти отмахиваться — какая тут смерть! Пишут, что смерти сейчас свое диктовать можно. Вот кабы Саша здесь жить захотел, в городе.

Она всхлипнула, как в детстве, когда легкие слезы на исходе. Взяла очки, которые Алла оставила на столе, — погляди ж, какие слабые глаза, вот ведь учеба, — и вздохнула успокоенно.

 Буду жаловаться сразу

дорогой я мамочке:

моя милая не влазит,

эх, ни в какие рамочки! —

веселились за стеной.

Саша хочет в общежитии сделать свадьбу, пока не разъехались. Господи, и человек-то какой хороший им достался. Даже страшно за свое и дочкино счастье.

Она прислушалась. Нет, кто-то прошел выше по лестнице.

А за окном все время льет дождь. И совсем от него никакой тоски нет, вот ведь какая жизнь началась.

Вроде как опять чьи-то шаги. Неведомо, зачем и куда торопятся люди.

Ему пришла в голову холодная,

рассудочная, бессильная мысль,

что друзья успевают вовремя

тольно в романах

Автобус потряхивал железными крылышками. Через колдобины, через лужи, по мокрому асфальту катились шипучие колеса. Пассажиры сидели мокрые, утомленные. В проходе ерзали чемоданы. У кондукторши качалась сонная голова, а бдительные пальцы караулили сумку.

У самого окна Андрею интересно. Он всматривался в пробегающие размокшие огни на асфальте. Как будто подводные города, как будто ожившая Атлантида просвечивалась.

Да и сам он только вернулся со дна морского: его подбитая субмарина долго лежала на грунте и сгибалась от многотонной тяжести. Не выдержала красивая