На сцене первая скрипка играл всем телом, а затем вдруг, словно вспомнив о слушателях, вновь закрылся. Воробушек попытался вообразить перед собой Чжу Ли. Под скрипкой поддерживающая ее рука всегда казалась такой бледной. Он вспомнил ее смирение перед лицом музыки, даже ребенком она всегда ощущала свою перед ней ответственность. Ноты лились дальше, словно проживая уже иную жизнь. Он мог бы поехать с Каем в Пекин. Но он никогда не знал, как это — писать музыку, играть музыку и при этом молчать.

Его оглушили буйные аплодисменты. Кай встал, все музыканты тоже встали, их влажные от пота рубашки прилипли к телам, словно перья. Начались бисы.

Воробушек заметил, как девушка пристально глядит прямо перед собой, и узнал в ней то честолюбие, то желание, которого, он был совершенно в этом уверен, лишился сам. Поселится ли в нем еще когда-нибудь этот голод, эта цельность?

Позже той же ночью он сыграл на подаренной Каем эрху несколько безделок. Песни обрывались и переходили в другие песни, «Шацзябан» соскальзывал в «Ночной колокол Старого Храма» и перемежался отрывком из Шестой партиты Баха, пока музыка, словно разрозненные страницы, летела сквозь его разум. Он так и играл дальше — начало от одной пьески, конец от другой, — а Кай лежал на спине и глядел в низкий потолок. У Кая был ключ от той самой комнаты, где хранились инструменты и проигрыватели филармонического оркестра, но с тем же успехом они с Воробушком могли бы быть в аудитории 103 в Шанхае, на дальнем северо-западе или на глубоком юге — где угодно, где были бы четыре стены и только они двое. Воробушек позволил себе поверить, будто они нашли способ вернуться в прежние времена. Кай попросил его сыграть «Луну, отраженную в водах второго источника», и Воробушек сыграл, а затем сыграл ее же еще раз, осознав, что не помнит, когда в последний раз ее слышал. Быть может, по радио в 1964-м. После этого она просто исчезла. Он почувствовал гудение в руках и обновленное, почти непереносимое наслаждение. К тому времени, как профессора Центральной консерватории отыскали автора «Отраженной луны», слепого музыканта А Бина, тому было уже за шестьдесят. «Если бы вы приехали лет десять назад, — сказал тогда А Бин свои знаменитые слова, — я бы мог сыграть и лучше». Прежде чем у профессоров кончилась проволока, они записали на магнитофон шесть песен. Когда песни достигли столицы, А Бина провозгласили одним из лучших композиторов страны. Всего несколько месяцев спустя он умер, и эти шесть записанных песен остались единственным, что сохранилось от его работ. «Луна, отраженная в водах второго источника» была элегией — спиралью сияния и вместе с тем скорби.

У Кая были и другие записи. Не в силах совладать с любопытством, Воробушек отложил эрху. Просматривая коллекцию, он чувствовал себя словно ребенок перед полной цвета стеной. Он выбрал Пятую симфонию Шостаковича. Кай заткнул щель под дверью одеялами, чтобы приглушить звук, и открыл очередную бутылку байцзю. Они лежали на тонком коврике бок о бок, уткнувшись макушками в проигрыватель.

— Шостаковича за четвертую часть критиковали, — сказал Кай. — Помнишь? Союз композиторов заявил, что радость в ней поддельная.

— Но поддельная радость — тоже чувство, и все мы его испытываем.

— Цензоры ее всегда распознают первыми, да? — улыбнулся Кай, и время обратилось вспять.

Печенька. Воробушек неожиданно вспомнил это имя. Он знал молодую женщину в бледно-зеленой юбке и блузке в цветочек. Раньше она была скрипачкой. И ей было столько же лет, сколько было бы сейчас Чжу Ли.

Кай продолжал говорить:

— Потом Шостакович использовал фрагменты четвертой части в патриотических работах, кантатах в честь Сталина и так далее. Ты это знал? Все эти куски поддельной радости. В сорок восьмом, когда его музыку запретили, он публично признал мудрость партии. Но каждую ночь после долгих митингов он шел домой — и сочинял. Он тогда работал над Первым концертом для скрипки и впервые в жизни зашифровал в музыке свое имя.

Воробушек был в курсе, но уже много лет про это не думал. Подпись, ре, ми-бемоль, до и си, в буквенной нотации читавшиеся как D, Es, C и H, вились диссонансом в музыке Шостаковича — или вопросительным знаком.

Только Пятую симфонию Воробушек и помнил — измученную, противоречивую, ликующую, пугающую. Комната перестала существовать, сама пластинка казалась уже лишней, симфония звучала из его собственных мыслей, словно всегда в них была, бесконечно повторяясь по кругу.

Глоток за глотком вино ослабляло их сдержанность. Кай рассказал, что в Пекине в 1968-м по новой начались собрания борьбы. Массовые разоблачения переместились на стадионы. Он видел, как на глазах у тысячи хунвейбинов унижали и пытали студента.

— Что он натворил?

— Он говорил, что детей политических преступников преследовать не стоит. Что классовое положение не должно передаваться из поколения в поколение.

Дети политических преступников. Как Чжу Ли. Как Ай Мин.

— И каково было его наказание?

Кай, удивившись такому вопросу, повернул голову.

— Он умер.

Когда Воробушек спросил, как он умер, Кай сказал просто:

— Его застрелили.

Кай утер губы.

— Одзава обещал нескольких из нас вывезти в Америку. Я надеюсь, что…

В последний раз, когда они были наедине, Шанхай стоял на пороге перемен. Эта комнатушка напоминала Воробушку тайные уголки в консерватории. Быть может, когда он выйдет из этой комнаты, за дверью снова окажется коридор четвертого этажа с увешанными дацзыбао стенами. Тогда он успеет прибежать на место до того, как станет слишком поздно, объяснит Чжу Ли, что все — даже мужество — на этом свете преходяще. Все проходит. Но ему не добраться было вовремя. Всякий раз, входя в комнату, он видел ее такой же, как наяву. Чем старше он становился, чем младше казалась в его воспоминаниях Чжу Ли и чем более отдалялись от него Да Шань и Летучий Медведь, тем лучше он понимал, что должен их отпустить. Но как бы он это объяснил? Тот, кто сидел у него внутри, тот прежний, композитор, ему бы не позволил. А сам Воробушек в одиночку уничтожить композитора не мог. Композитор жаждал сказать Каю, что никто, ни даже сам Дэн Сяопин, и ничто, никакие реформы, перемены и отпирательства, не вернут им этих лет.

— Я иногда думаю уехать. Воробушек, была бы у тебя возможность отправиться за границу, ты бы поехал?

Он улыбнулся, желая говорить не всерьез.

— Да мне даже поездом до Шанхая доехать на Новый год все равно что за океан уплыть. Никогда не думал, что привыкну к югу, но столько времени прошло, что я тут прижился.

Он произнес эти слова и почувствовал, что так оно и есть.

Кай указал на потолок, словно тот был не ближе, чем Внутренняя Монголия.

— Вся образованная молодежь из кожи вон лезет, стараясь вернуться в город. А в Шанхае протесты, работы нет. Воробушек, ты посмотри на это с их точки зрения. Им в ум будет не взять, как кто-то мог отказаться от должности в консерватории.