Она понятия не имела, о чем он говорит. Отец вновь обратил все свое внимание на проигрыватель. Он брал пластинку за пластинкой и вновь откладывал. Ай Мин вмешалась и выбрала «Джазовую сюиту» Шостаковича, и пластинка началась с Вальса № 2, что был роскошен и перекошен и ни за что не собирался просить прощения. Воробушек вернулся на свой стул и поднял взгляд в облачное ночное небо. Он закрыл глаза.

Когда Воробушек произнес: «Лучше быть осторожной» — с той же уверенностью, с какой мог бы цитировать Председателя Дэна: «Почетно быть богатым», — его слегка пошатывало, потому что в последнее время он слишком много пил. Его беспокоили руки — фантомная боль, от которой он никак не мог избавиться. Как-то вечером, за несколько дней до того, как они должны были переехать в Пекин, Большая Матушка его спросила:

— Чего ты ждешь? Сын мой, чего тебе нужно?

— Я доволен.

— Папаша Лютня говорит, что консерватория в Гуанчжоу предлагала тебе место, но ты отказался. Это что, правда? Ты такой упрямый. Не знаю даже, кто тебя родил.

Он улыбнулся. Помолчал немного и сказал:

— Ну что бы я там преподавал? Я двадцать лет ничего не писал. Теперь уже выросло новое поколение композиторов, и получше меня, — он сменил тему. — Ты должна поехать с нами в Пекин.

— Пекин! И жить там среди партийцев и бюрократов. Пыль глотать. Да я б лучше в гробу Мао Цзэдуна жила.

— Боюсь, от такого он из могилы встанет.

Большая Матушка рыгнула. Она осторожно поставила свой экземпляр Книги записей, до сих пор в обувной коробке, на стул рядом с Воробушком и пододвинула тот поближе к сыну.

— Не жди больше, — сказала она наконец, поднимаясь. — Завиток и Вэнь не приедут. И я понятия не имею даже, что стало с киномехаником Баном. А твои братья, оба? Да может, они уже оба в Америке, мне-то откуда знать.

Она медленно вплыла в дом.

— Долгая, долгая, долгая, — произнесла она. — Такая долгая революция.

Воробушек остался на улице. В конце концов он все-таки открыл коробку.

Он вытянул из стопки тетрадей Главу 42, страницы ее были почти в первозданном виде, словно никто прежде ее не читал. В этой главе Да Вэй успел вернуться в Северо-Западный Китай. Они с женой разыскивают дочь, которая вот уже много лет как пропала. Однажды они приходят в горную деревушку, где все — крестьяне, партийцы, образованная молодежь — слишком заняты, чтобы разговаривать, им дано монументальных масштабов задание: им приказали построить гигантскую плотину, а для этого они должны по камушку уничтожить местную гору. Да Вэй с женой могут только стоять и в ошеломлении наблюдать. В воздухе колом стоят пыль земная и прах небесный. Крестьяне поют гимн Председателю Мао, и когда жена Да Вэя спрашивает, не видели ли они вот эту девочку, отказываются даже взглянуть на фото.

«Моя дочь сейчас уже должна быть взрослая, молодая женщина», — предлагает она, но крестьяне качают головами и продолжают тягать корзины. Кто-то отвечает: «Все под конец найдется на дне реки», — но Да Вэй с женой уверены, что их дочери там нет.

Они странствуют и странствуют, но год за годом пустыня Такла-Макан подтачивает их — их одежду, их обувь, их веру, пока и фотография не рассыпается. Даже слезы их покидают: жаркое солнце тут же высушивает влагу, оставляя лишь хлопья соли. Да Вэй говорит жене, что пора возвращаться домой, а та отвечает: «Скажи, где наш дом, и я пойду». Они хотят принести духам жертву за свое потерянное дитя, но у них ничего нет — ни денег, ни вещей. На дворе 1988 год, и на бывшем Великом Шелковом пути больше не встретишь ни торговца, ни каравана верблюдов, и бессчетные селения безлюдны.

Они находят в пустыне укрытый туманом голубой оазис, где меж ними вьется птичья песня. Это кажется краем света, но на самом деле это древний город Хотан, потому что они дошли до юго-западной окраины пустыни Такла-Макан. Да Вэй думает о своих потерянных братьях, о Четвертом Мая и теперь — о собственном дитяти, о девочке по имени Чжу Ли, и гадает, не станут ли они с женой последними, кто прошел через эти ворота. Где же будущее? Если они продолжат идти на запад, то достигнут спорных земель Кашмира. Повернуть назад или идти дальше? Какой стороне они принадлежат? На стенах школы кто-то вывел письмо — или, может, стихотворение, — и слова были такие:

У жены его больше нет фотографии, чтобы показывать встречным, и она просто сползает по стене, выбившись из сил. Вьющийся водопад ее волос вырвался из своих пут.

Да Вэй касается слов на стене. Вот новых звезд иероглифы, / Которым пять тысяч лет, / То пристальные очи тех, кто придет на свет после нас…

«Я знаю, что ее нет, — говорит его жена. — Я это знаю, но как я могу ее отпустить?»

На школьном дворе юноша играет музыку. Он играет на скрипке — тут ее называют цзяо ти цинь, «малый подъемный цинь», и Да Вэй узнает пьесу. Концерт Баха ре-мажор для двух скрипок — но юноша играет один, контрапункт пропал — а может, его никогда и не было. Да Вэй думает об отцовском долге: должны быть какие-то денежные дары, чтобы благополучно сопроводить дочь через нижний мир, апельсины, чтобы полакомиться, шелка, чтобы прикрыться. Его карманы пусты, и ему стыдно, что ему нечего ей дать — ни в этой жизни, ни в следующей. И эта музыка, и огромное расстояние, которое она преодолела, его потрясают. Он хочет велеть дочери возвращаться домой, но дороги уже проложены по-новому, и все в этой стране ему незнакомо; если она повернет обратно к городам на побережье, она может заблудиться. Как же ему ей помочь? Почему он так бессилен? Да Вэй слышит контрапункт как наяву, мелодическую линию, насквозь ему знакомую, заслушанную раз за разом по радио, откуда она неслась в надежное укрытие воздуха. Я принес в этот мир лишь бумагу, веревку да тень… Выживая в настоящем, не пожертвовали ли они будущим? Мир, в который он некогда верил, вновь сменил облик.

Его дочь так давно их покинула. Но сам он не знает, как быть свободным.

«Помоги мне, — говорит его жена. — Помоги мне ее отпустить».

Воробушек закрыл тетрадь. Он слышал журчание лившейся откуда-то музыки — не выключенное радио, воспоминание. Чжу Ли, произнес он. И слушал, как воздух ему отвечает.

Ай Мин села на постели. Она слышала — по дому кружит запись баховского Концерта для двух скрипок, начинается, а затем вновь умолкает. Тихонько выбравшись из комнаты, она увидела, что отец сидит на полу к ней спиной. Он поднял иголку проигрывателя, задержал, словно никак не мог что-то для себя решить, а затем поставил обратно. Первое напряжение звука, воздух, предварявший музыку, с треском поднимался словно бы из самого пола. Ойстрах играл вместе с сыном, и две скрипки кружили друг вокруг друга, порой настороженно, порой сурово обвиняя, обнажая алчность — но также и огромное чувство, для которого у Ай Мин не было даже слова. Она смотрела, как отец размышляет о Пекине — и о будущем. Что, если бы предопределения не существовало, подумала она. Что бы это был за мир? Что, если бы все — или хоть что-то — способно было бы меняться и начинать заново?