Теперь же Ай Мин взяла его за тонкую и сухую, как бумага, руку. Папаша Лютня отрастил животик, но ноги у него не пополнели, и напоминал он грушу, наколотую на зубочистки. Она боялась — вдруг он перевернется и его затопчут.

— Эй, ты! Юный Воробушек! А ну, помедленней! — проорал он.

Когда отец обернулся, Ай Мин представила себе воробушка, каким он, верно, был в детстве — вспышка песни и шорох перышек. Большая Матушка ей рассказывала, что в начале шестидесятых студентов консерватории послали на поля воевать с птицами. Они громко и вразнобой играли на своих инструментах с утра до вечера, чтобы ни одна пичужка не могла сесть на поле и клевать зерно. День за днем тысячи павших от изнеможения воробьев сыпались с неба замертво. «Очередной акт заботы со стороны Председателя Мао, — мрачно сказала Большая Матушка. — А еще говорят, будто от западной музыки никто не умер».

Теперь-то уж точно подобного варварства не случилось бы. Дабы отпраздновать начало 1988 года, Большая Матушка подарила ей новогодний календарь с надписью «Счастье грядет», выведенной плавными иероглифами над пухлыми личиками божеств Хэ-Хээрсянь. Сейчас, ведя за руку Папашу Лютню, она вспомнила эти слова и приободрилась. Счастье грядет. Хорошенькие скрипачки в ярких платьицах расступались перед ними. Хотела бы я быть музыкантом, подумала Ай Мин, просто чтобы так выглядеть. Но увы, она всегда предпочитала разбирать на части проигрыватель, а не слушать какую-нибудь старую сонату.

— Ох-хо, — сказал Папаша Лютня. — Старый пердун выдохся.

— А ты не спеши. Никуда мы не идем.

— Святая правда, святая правда.

Тихая Птичка стоял на месте и терпеливо ждал, словно существовал в ином измерении, где не было места несущимся мимо студентам. Они как электричество, восторженно подумала Ай Мин, шкворчащие электроны, а отец — реле. Или они время, а он — пространство. Ай Мин помнила, как, еще при жизни Председателя Мао, регулярно писала на отца критики. («Я плачу горючими слезами, сознавая, что я дочь вредительского элемента, агента капитализма…» «На этой войне штатских нет!») Она была тогда совсем еще ребенком, и отцу приходилось помогать ей выписывать самые хитрые иероглифы. Когда к власти пришел Председатель Дэн, подобного рода критики вышли из обихода. Они с отцом никогда о них не говорили. Сейчас было почти смешно вспоминать, как она честила его змеей или демоном — или даже змеедемоном — и что с такой легкостью от него отрекалась. Он научил ее защищаться, прячась за шумом.

— Зачем мы вообще сюда пришли? — спросила Ай Мин. — От консерватории ему только грустно становится.

— Ну, я тут ни при чем. Твой отец сам сюда хотел. У него, видишь ли, тут старые приятели.

Но никаких старых приятелей тут не оказалось — во всяком случае таких, чтобы вышли его встретить. В поисках кого-то он зашел в одно здание, вышел из другого, а они с Папашей Лютней тем временем ждали его под разными деревьями в цвету. Прежде чем они ушли, отец зашел в одну из репетиционных. Ай Мин сидела на стуле в уголке и — впервые в жизни — слушала, как отец играет на пианино, она даже не осознавала толком, что он это умеет. Все его тело, то, как он двигался, стало другим. Большинство пьес она узнала по пластинкам (Шестая партита Баха, Куперен, Шостакович), но была и еще одна — сложное произведение, словно распадавшееся на части по мере звучания, удлинявшееся, даже исчезая, полифония столь неизмеримо прекрасная, что Ай Мин покрылась мурашками. Когда музыка умолкла, на глаза Ай Мин навернулись слезы.

Спустя мгновение отец отодвинул стул и беззвучно закрыл рояль.

— Чья это музыка? — спросила она.

Он обернулся к ней и улыбнулся. Ай Мин тоже неуверенно ухмыльнулась. Она ощутила, как комнату заполняет невыразимая печаль.

— Да так, ничего особенного, — сказал Воробушек.

— Ничего особенного?

Он встал и подошел к стене.

— Моя, — сказал он.

Свет был выключен и загорелся, когда он нажал на выключатель, и он недоуменно уставился на лампы на потолке и снова щелкнул кнопкой. На стене черной тушью был аккуратно выведен номер «103».

— В смысле — твоя?

— Моя, — сказал он, обращаясь скорее к выключателю, чем к ней. — Музыка, которую я написал давным-давно, кусок симфонии, которую я так и не закончил.

Он вышел. Во внутреннем дворе все цвета поблекли от яростного сияния солнца.

— Я и не думал, что вспомню, был уверен, что за все эти годы она полностью исчезла.

Ай Мин последовала за ним наружу; музыка все кружила у нее в голове.

Она дивилась, как много мог знать — и забыть — человек. Отец смотрел на рояль как на единственную реально существующую вещь в комнате — словно все и вся, включая его самого, было не более чем иллюзией, сном.

С того самого мига, как она впервые заглянула в чрево радиоприемника, Ай Мин уже знала свое призвание: изучать информатику в Пекинском университете и стоять на передовой развития технологий. Разве не всем это было очевидно? Когда-нибудь компьютеры будут держать на своих плечах половину неба.

Ай Мин было шесть, когда она торжественно объявила это домашним. Отец продолжил есть, но Большая Матушка зааплодировала, сказав: «Так, оказывается, не все в этом доме еще одной ногой в могиле». В том, 1977 году, конкурс на поступление был жуткий: вступительные экзамены писало больше пяти миллионов человек, соперничавших за двести тысяч драгоценных мест. Председатель Дэн Сяопин вновь открыл право на поступление для всех, и впервые с 1966 года партия не отбирала абитуриентов. Во время студенческих демонстраций в городке Ай Мин даже несла транспарант («Народ любит студентов!»). И как же упоительно это было! Умирать от усталости из-за зубрежки — и все же упорно бодрствовать всему назло. В день экзаменов, когда первые колокола сообщили о начавшихся испытаниях, все в городе замерло — ни дорожного движения, ни шума, ни свар, даже Большая Матушка перестала орать на прохожих. Много недель спустя, когда объявили результаты, первокурсники стали новыми героями — юноши и девушки, потевшие над книгами, а не над плугами, вскидывавшие вверх не только красную книжку, но огромные стопки возможностей, шатко возносившиеся к небесам. Их разумы были бесконечно растущими заводами, прогрызавшимися сквозь сырой материал и выплевавшими ответы. Получить образование, думала Ай Мин, потрясающе. Уехать когда-нибудь в Пекинский университет — значило бы получить свободу.

В 1988-м, целый год проучившись по шестнадцать часов в день, Ай Мин наконец довелось в свой черед выдержать три дня испытаний по девяти предметам. Счастье грядет, сказала она себе. Первый вопрос в сочинении был «Свет и тень: «Всё разнообразие, вся прелесть, вся красота жизни слагается из тени и света» (Лев Толстой). Ваше мнение». Второй был «Опишите философию, выраженную в «Стихотворении об Усин» Жуань Юаня». Она написала в ответе на каждый больше девятисот иероглифов, и к концу первого дня от нервного истощения ее разбирал смех. Лампы над головой отвлекали своей яркостью, словно посылая в глаза сигнал тревоги. За экзаменом последовали нескончаемое ожидание, слезы, бессонница и истерики. Впечатляющий набранный балл внушил ей было надежды, но в конце концов, хоть Ай Мин и прошла в Южно-Китайский технологический университет, ей не хватило баллов ни на Пекинский университет, ни на Цинхуа, ни на третий по предпочтительности вариант — Фудань. Уехать из провинции ей бы не удалось. Всю неделю товарищи соседи из кожи вон лезли, поздравляя ее отца, бабушку и дедушку — потому что Ай Мин единственная из Холодной Канавы ехала учиться в университет. Соседям было не понять, отчего Ай Мин безутешно лежала, свернувшись калачиком в своей комнате и выплакивая все глаза.