Тихая Птичка дал ей только два совета. Учись хорошо. И: Лучше быть осторожной.

Они ужинали, и Ай Мин, еще не прорыдавшись, сказала:

— Ох, пап! Ну какой смысл быть робкой?

Воробушек прожевал свой помидор и воздержался от ответа в стиле Большой Матушки («Тоже мне, новое поколение! Думаете, жизнь повидали. Да без вас давно уже велосипед изобрели!») — да и вообще от ответа. Порой отцовское молчание казалось Ай Мин еще одним человеком рядом. Молчание было живым — как игрушка, по которой можно просто колотить и колотить. Однажды, когда ей было двенадцать, она спросила: «Пап, а музыка, которую ты писал, она была преступная?» Он сумел ответить ей лишь: «Не знаю». Той же ночью он нарисовал на входной двери новый транспарант, на котором было выведено «Да всходит Красное Солнце десять тысяч лет» — транспарант получился старательным и пустым, как застывшая улыбка. С тем же успехом он мог написать «Радость!» на пластиковом ведре.

— Хороший вопрос! — выкрикнула Большая Матушка.

— Седьмая симфония фа-минор, «Робкая», — прошептал Папаша Лютня и сам захихикал стариковской шутке.

Он перегнулся через заставленный стол, чтобы утереть ей слезы, и вместо этого размазал ей их по всей щеке.

На пенсии Папаша Лютня был всех довольней. Он вечно по чему-нибудь барабанил и играл старинную музыку, и Воробушка тоже заставлял играть музыку, хоть Воробушек и говорил, что руки у него никчемные. Папаша Лютня был очень смешной старичок, слишком полный для своих костлявых ножек. Большая Матушка порой с нежностью его бранила: «Чем хуже я тебя вижу, тем больше ты мне нравишься». По утрам, если было солнце, они сидели на улице, словно дракон и феникс или словно пара цветистых портретов Маркса и Энгельса: Большая Матушка — с закатанными штанинами, чтобы погреть на солнышке колени, а Папаша Лютня — с закатанным жилетом, чтобы погреть живот.

Ай Мин встала убрать со стола. Пока не пришли результаты вступительных, 1988-й был годом процветания: дважды в неделю на столе появлялось мясо, а еще у них были швейная машинка, диван, последняя модель радиоприемника «Красный Светоч» и по отличному велосипеду у каждого члена семьи. У мамы был собственный телевизор. Ее только что повысили до редактора новостей на «Радио Пекина» и перевели в столицу. Когда в Холодную Канаву прибыли результаты вступительных, Ай Мин поняла, что счастье и впрямь грядет — вот только ее оно что-то обошло.

К тому моменту, как она домыла посуду, левый глаз у нее так опух от слез, что даже не открывался.

Она присоединилась к Воробушку, который ждал во дворе с проигрывателем. Там же были и сколько-то соседских ребятишек — играли в карты, смешно перемазавшись соусом для барбекю. Они бранились между собой, и Ай Мин очень хотелось закидать их грязью. Был воскресный вечер, единственный в году, когда ей разрешалось слушать западную музыку — хотя, по правде говоря, все эти годы она всего лишь составляла отцу компанию. Неужели отец правда верил, что ей охота часами слушать мучительное бурчание Шостаковича? От его Десятой симфонии сразу же становилось ясно, что жизнь — тлен.

— Пап, ты выбирай.

Она уповала лишь на то, что он не выберет Баха, от тревожных фуг которого у нее было ощущение, будто ее сунули в бочку и скатывают с горы.

— М-м, — сказал Воробушек, скручивая себе папиросы. Табак, особый синьцзянский, влажно пах землей. — Прокофьева? — предложил он.

— Я принесу.

Она нашла его любимую пластинку, Концерт для скрипки № 1 Прокофьева, — в картонном конверте с изображением широкоскулого, на бумажный фонарик похожего лица Давида Ойстраха. Ай Мин поставила пластинку. Музыка начала сочиться в воздух, и Воробушек слушал, опершись локтем о колено, весь согнувшись, как курок.

Прокофьев писал свою беззаботную музыку, точно горя не ведал.

Из ежегодных подарков от Лин и Большой Матушки Нож отец Ай Мин собрал одну из самых крупных коллекций пластинок в провинции Гуанси, но все равно упорно их прятал. Первым делом, вернувшись с новогодних праздников, они вскрывали очередную часть пола и зарывали в землю очередную стопку музыки. Отец был параноиком.

И что это была за жизнь? Пластинка была своего рода хранилищем, в котором лежала музыка, дожидаясь своего часа; любовные письма из Канады хранили слова, что не давали Воробушку спать по ночам. Она знала — потому что тайком вскрывала письма и прочитала их все. Но чтобы жить, все на свете нуждалось в движении: вода должна течь, пластинка — крутиться, человек — уезжать или находить себе иной путь. Без движения и без перемен мир становился лишь застывшей копией, и это-то и было не так в папиной изящной каллиграфии, в его терпеливой жизни — она застыла во времени. Его завтра было каким-то образом обречено всегда быть днем вчерашним. Ай Мин понимала, что она сама от природы более импульсивна и менее терпелива.

Сейчас же, во дворике, Воробушек поднял узкий звукосниматель и поставил новую пластинку. Ай Мин пришлось изо всех сил сдержаться, чтобы не сшибить проигрыватель наземь и не разбить его вдребезги. То была «С родины» Сметаны, и от нее Ай Мин почувствовала себя такой безутешно несчастной, что на глаза снова навернулись слезы. Тихая Птичка не обратил на это ни малейшего внимания. Ай Мин с силой ущипнула себя между большим пальцем и указательным, чтобы заглушить сердечную боль физической.

— Ай Мин, — сказал он.

Она подняла голову. Музыка закончилась, а она и не заметила.

— Если ты хочешь именно в Пекинский университет, поготовься еще год и снова поступай.

Как будто ее кто-нибудь примет в Бэйда! От горечи она чуть не рассмеялась.

— Я запросил перевод на Третий Пекинский проволочный завод, и мое прошение удовлетворили. Ты завод знаешь, там радио делают и еще эти новые мини-компьютеры. Мы оба переедем в столицу и получим пекинские документы. Твоя мать задействовала все связи… Короче, все уже готово. Сегодня вечером она должна позвонить, вот почему я ничего не говорил… Когда твоя мать позвонит, постарайся реагировать удивленно.

Она таращилась на него во все глаза.

— Для тех, у кого пекинская прописка, проходной балл ниже, — объяснил Воробушек.

Ай Мин, естественно, это знала. Проходной балл был ниже на целых сто пунктов, и будь у нее пекинские документы, в этом году она с легкостью поступила бы. Что было еще хуже — на их провинцию в Бэйда выделили только пятьдесят мест. Глубокая несправедливость мира вновь ожгла ее с головы до ног, и ей захотелось кричать.

— Можем переехать к твоей матери в квартиру в Пекин или остаться тут. Как хочешь.

Ай Мин едва смогла кивнуть. Стыд полз сквозь ее тело, как прежде — самокритика.

— Пап, я хочу поехать.

Воробушек довольно улыбнулся.

Она снова расплакалась, чувствуя во всем теле слабость разом от радости и от паники.

— Последний раз я был в Пекине еще подростком, — сказал Воробушек. — Ай Мин, не расстраивайся. Ничего и никогда не заканчивается, надо только повернуть голову, сосредоточиться на новом месте… И я бы не отказался послушать что-нибудь новенькое. В Пекине — Центральная филармония…