ее противники. Там, где веру преследуют, – ее воспринимают всерьез. Рискну высказать даже такую опасную мысль: эпоха, когда разрушаются церкви, уже не столь безбожна, как та, когда мимо церквей безразлично проходят. Это уже не путь нерелигиозности, а ошибочный путь религии, каким было сжигание еретиков испанской инквизицией. Божественное борется за обретение своего образа в человеке, но сначала оно проявляется в дьявольском искажении. Прежде чем дойти до духовного центра, где оно может развернуться в чистом виде, оно должно как бы пройти сатанинское преддверие в человеческой душе. Так было и при зарождении религии[484]; вот почему бесы старше богов, а злые бесы старше более уживчивых. Отсюда глубокие по смыслу пророчества Евангелия о том, что второму пришествию Христа будет непосредственно предшествовать появление антихриста. На языке современного сознания это означает: мнимые формы религии являются предвестниками ее возрождения[485]. В атеистические эпохи религия должна быть преследуемой, чтобы глубже осознать себя. Такая борьба не уничтожает веру, а встряхивает ее. От притеснений религиозные силы крепнут. Чувствуя же себя слишком в безопасности, они теряют свою мощь и свежесть.

Преследования религии и их прелюдия – обожествление преходящих ценностей – начались не в Европе, а вышли из России. Русскому коммунизму выпало на долю сплавить материалистическое содержание марксизма с восточной пламенностью веры. Эта особенность большевизма отразилась и на его противниках: она принудила их, во избежание поражения, встать на такие же полурелигиозные позиции. В этом вновь проявляется зависимость враждующих друг от друга – не меньшая, чем у любящих. (Как похоже выглядят борьба на ринге и объятья – порою их можно спутать!) Борьба за Бога в центре Европы пришла в движение, также получив толчок из Москвы: вопреки воле и помимо сознания ее инициатора, равно как и тех, кого он на это толкал. Восточно-религиозный пафос пришел через политику, преобразовав ее так, что она ощущает и ведет себя словно религия и потому ополчается против любой (другой) религии. Политические претензии современности на тотальность имеют и в Европе религиозную окраску. Они означают, что преходящие ценности занимают место, которое должно было бы принадлежать Христу. Так, прямо на наших глазах русский Восток с задающей направление энергией вмешивается в душевную судьбу Запада и вызывает в ней изменения, которые не могут закончиться иначе, как возрождением христианской религии.

Возвращение абсолюта в культуре не могло не коснуться и теологической науки. Менее всего – католической теологии, которая всегда сохраняла чувство связи с надмирным бытием. Иначе обстоит дело с протестантизмом, который в XIX веке был сведен лишь к плоскому мировоззренческому учению. Сегодня он готов вновь обрести характер религии, особенно в диалектической теологии. Она вернула протестантизм в его изначальное состояние, вернув ему также достоинства и мучения, свойственные его началу. Вновь появляется непроходимая пропасть между миром и Богом, но вновь появляется и Бог в его прежнем величии, ушедшем было из памяти людской. Протестантизму опять приходится иметь дело с вечными силами, после того, как он, с закатом романтизма, стал просто наукой о Церкви, в лучшем случае – наукой о благочестивом человеке. Сейчас он менее критичен, чем прежде; он снова с большим пониманием относится к культу и вопросам его формы, которые были оттеснены догматическими вопросами. В протестантских кругах уже не только размышляют о Боге и спорят, но и начинают искать встречи с Богом в освященном помещении, и самое главное – там растут силы любви. В обоих лагерях западного христианства зарождается настрой примирения, больше подчеркивающий объединяющее, чем разъединяющее. Перед лицом общего врага идея солидарности раздвигает рамки конфессии. Антиримский аффект протестантов ослабевает, ширится их понимание экуменических целей, и вопрос о воссоединении Церквей, судьбоносный вопрос христианства, можно поднимать и тут и там. На дальнем горизонте мерцает утренняя заря нового чувства всеединства, перед которым начинает слабеть «точечное» чувство с его установкой на противоположность и ненависть. Правда, в это же самое время в протестантизме ширятся национально-церковные течения – это большая опасность, поскольку они добавляют к и без того влиятельным силам раскола христианства в Европе еще и национальные разделения. Лучи надежды появляются вместе с роковыми тучами – но разве может быть иначе в переходную эпоху безвременья, полную противоречий?

В прометеевские времена науки развивались таким образом, что одна отделялась от других, при этом более молодая старалась отодвинуть в сторону старую, из которой вышла, полагая ее излишней. От теологии отделилась философия, от нее – математика, от математики – точные науки, от них – техника. Так человеческий дух, полагая, что поднимается, опускался со ступеньки на ступеньку от Бога Небесного до земной материи. Наконец, полем действия завладела механика, наука о вещах, которая, исходя из мертвой материи, стремится объяснить живое. (Как этот способ объяснения мира напоминает о последовательности библейских актов творения – вновь полное сходство еврейского и прометеевского духа!) Каждая эпоха характеризуется выбором наук, к которым она наиболее склонна. Прометеевский человек предпочитает механическое знание (химия, физика, астрономия), поскольку оно оказывает наименьшее сопротивление его властной разделяющей воле. Науки о жизни (биология, физиология и психология) он отодвигает на задний план, а если и занимается ими, то воспринимает их механистически. Наконец, науки об абсолютном (метафизика и теология) он с полным презрением ставит на самую нижнюю ступень в иерархии духа. Современный человек намеревается изменить эту субординацию. Сегодня господствуют науки о жизни, а механика отступает перед ними по всему фронту. Биология вмешивается даже в политику: в качестве учения о расах она устанавливает распределение власти в обществе. В качестве антропологии она на глазах превращается в универсальное учение, в науку о человеке как живом организме. Мы не спрашиваем, в чем тут дело с точки зрения биологии. Мы спрашиваем – в чем тут дело с точки зрения психологии? Какие изменения должны были произойти в душе человека, чтобы он стал смотреть на мир не механистически, а виталистически? – Жизнь как форма бытия содержит в себе некий иррациональный фактор, который признает и подлинная биология. Это проявляется только в индивидууме. Его индивидуальные вариации не поддаются математическому вычислению. Следовательно, если человек воспринимает себя и мир как живой организм, значит страх перед темными сторонами бытия и желание регулировать их должны отступить на задний план, а благоговение перед Вселенной и ее загадками должно возрасти. Виталистически-органическое видение мира есть явление межвременья, переходная стадия, которую мыслящий человек проходит на пути от механики к метафизике. Медленно возвращается он к абсолютным ценностям, за которые вновь борется современная философия. Зарождается смутное признание существования вечных ценностей и истин. Правда, они не во