– Говорят, ты тоже воюешь, учитель! – сказал капитан Поликсингис и налил ему рюмку. – Из тебя, с твоей мудростью, выйдет капитан что надо! Ведь на твоем знамени – все буквы нашего алфавита.

– Я скоро возьму в руки ружье, – ответил учитель. – Алфавит подождет…

Подперев рукой щеку, Эмине смотрела на него. Неужели это брат капитана Михалиса? – думала она, пытаясь обнаружить хоть какое-то сходство.

Кира Хрисанфи встала и вышла в соседнюю комнату. Она видеть не могла учителишку, как будто два покойника встали из могилы и улеглись перед ней на столе.

– Сделай одолжение, учитель, приходи на Воздвиженье на крестины. Эмине после крещения станет Еленой. В тот же день вечером – наша свадьба.

– Затем и пришел к тебе, капитан. Сегодня старик Маруляс вскапывал свое поле и вырыл большой глиняный сосуд. Позвал меня посмотреть – дескать, вещь старинная. И правда, один Бог знает, сколько тысяч лет этому сосуду. Снаружи разрисован не то колосками, не то осьминогами – не разобрать. А внутри, на дне, старик Маруляс нашел горсть египетских бобов… Твердых как камни… Наверняка еще со времен Миноса[62]!

– Ну а я тут при чем? – нахмурился Поликсингис.

– Не догадался, капитан? Купель! Деревенский священник не знает, в чем ему крестить, – в церковной-то купели она не поместится! И вот Господь послал нам из-под земли эту огромную посудину. Хорошая примета! Клянусь верой, недалек тот час, когда Константинополь снова станет православным!

Сиезасыр встал. Он торопился: кума уже наверняка накрыла стол и ждет его.

Капитан Поликсингис усмехнулся.

– Ишь ты! Клянусь верой, учитель, ум у тебя какой-то женский: раз-два и родил! Что скажешь, а, Эмине?

Но Эмине молчала. Смотрела на Сиезасыра, а мыслями витала очень далеко и от Христа, и от купели…

Кума и правда уже приготовила для учителя ужин, накрыла на стол, поставила и фляжку вина. Кума была толстая, мужеподобная женщина, с крупными белыми зубами и густыми черными усиками. Ее широкое лицо изрыто оспой. Именно этот недостаток и привлек Сиезасыра… Что ни говори, много в этом мире странностей: вот если б не оспа, то, как знать, может, учитель все еще сторонился бы женских объятий…

Войдя в дом, он пожелал ей доброго вечера. Крещенный им младенец лежал в люльке. Другой ребенок – трехлетний карапуз – спал на небольшом диване. Кум Сиезасыра был бродячим торговцем и разъезжал по деревням. В этот вечер они опять остались с его женой в доме одни, ровно царь с царицей. Не спеша поели, опустошили фляжку, а затем, перекрестившись и завесив иконы, чтобы святые не видели, что тут творится, повалились на заранее приготовленную постель. Не подкачай, дружок! – внутренне подбадривал себя учитель. Надо ж было так сглазить меня, будто я, прости, Господи, и не мужчина вовсе! Но теперь все чары сняты… Будь здорова, ядреная моя бабенка! Живи сто лет! И кровать заходила ходуном.

Поднявшись утром с постели и выйдя во двор умыться, Сиезасыр увидел старшего сына кумы, который бросал на гостя свирепые взгляды. Учитель струхнул. Вдруг мальчуган что-нибудь слышал и расскажет отцу, когда тот вернется. Надо его задобрить. Подойдя, Сиезасыр достал из кармана две монеты и сунул в маленькую ладошку. Но мальчуган зло замахнулся на него.

– Всю ночь кусал мою маму, а теперь монетки даешь?! – Он швырнул их в лицо мужчине.

Учитель спешно вернулся в дом. Положив в мешок хлеб, маслины, кусок сыра и флягу с вином, забросил его за спину.

– До свиданья! – сказал он куме, убиравшей развороченную постель.

– Счастливого пути, куманек! – отозвалась женщина.

На деревенской площади, под тремя величавыми серебристыми тополями, собиралась толпа. Распахивались двери в домах, выходили босые крестьяне. Услыхав крики, все бежали на площадь. Среди людей стоял запыхавшийся монах с голой грудью и разбитыми в кровь ногами.

– Братья! – кричал он. – Меня прислали к вам из монастыря Господа нашего Иисуса Христа! Хасан-бей с большим турецким войском осадил монастырь! На помощь! Где капитан вашей деревни?.. К оружию, братья!

А капитан в это время нежился в объятьях черкешенки и не мог сразу помчаться на призыв: понадобилось время, чтоб натянуть штаны и обуться. Схватив пистолеты, он кинулся на площадь. Увидев голосящего монаха, Поликсингис строго прикрикнул:

– А ну не ори! Не пугай народ! – И потащил его к себе.

Плотно закрыв дверь, капитан дал ему поесть и выпить. Монах немного пришел в себя.

– Так, а теперь рассказывай все по порядку!..

Бог послал новый день миру. Яркими лампадами вспыхнули горные вершины. Потоки света залили плоскогорья, затем покатились по склонам, затопили поля и искристыми фонтанами обрушились в синеву моря. Засиял истерзанный Крит. Если бы снизошел Бог, склонился бы над островом, чтобы повнимательней его рассмотреть, разболелась бы у него душа при виде горящих домов, женщин, рвущих на себе волосы, осиротевших голодных детей. Увидел бы он и суровых мужчин, которые карабкаются на горные хребты и вершины, чтобы водрузить там аршин ткани с вышитым крестом призывом к восстанию. Без хлеба, без патронов, босые, с одним только жалким ружьишком. Сколько уже веков протягивают они руки к Господу и взывают о помощи! Но хоть раз прислушался он к их мольбам? Небо оглохло. Всевышний, знать, перешел в другую веру. Вот и приходится им самим браться за оружие.

Капитан Поликсингис седлал коня во дворе, готовясь выступить в поход. Вчера вечером он отправил пешего гонца к капитану Михалису с таким сообщением: турки окружили знаменитый монастырь, пора выступать под знаменем, на котором начертаны слова «Свобода или смерть!» Довольно совещаться. Пора переходить на настоящий язык критян – язык ружейных выстрелов.

«Капитан Михалис! – писал он в письме. – К черту наши мелочные раздоры и обиды! Они не давали житья ни тебе, ни мне. „Кого ты больше боишься – слона, тигра или буйвола?“ – спросили однажды льва. „Никого, кроме блох“, – ответил лев. Вот так и нас, капитан Михалис, вши грызли, блохи, а мы думали, что это серьезные беды. Положим этому конец. Пусть блохи катятся к черту! Крит зовет нас! Так протянем же друг другу руки, брат мой!»

Вышла Эмине, прислонилась к дверному косяку, глядя на Поликсингиса. Под глазами синяки, губы покусаны. Капитан повернул голову и посмотрел на нее, но в ушах у него еще звучали гордые слова из письма к капитану Михалису, поэтому на лице осталось хмурое выражение.

– Над чем задумался? – сердито спросила черкешенка. – Я стою перед тобой, а ты меня даже не замечаешь!

Капитан в это время как раз привязывал к седлу расшитую узорами суму. Одну половину мешка набил патронами, полотном и мазью для ран, в другую положил каравай хлеба, головку сыра и флягу с вином. Что ответить женщине, которая стоит у двери и смотрит, как он собирается в поход? Написав те слова своему суровому собрату, он впервые понял, какое место в жизни должна занимать женщина, а какое Крит, до конца осознал долг мужчины.