– Захарка, что же теперь будет? – плакала Шура.

– Трибунал будет. Разбирательство. Я только надеюсь, что у этой шкуры совесть проснётся, и он расскажет всё, как было.

– А если не скажет?

– Ну а если не скажет…

Шура закрыла лицо руками.

Загремели замки в дверях. Свидание было окончено.

Шура прямо от мужа пошла к начальству. Она надеялась объяснить, убедить, что её муж – честный человек, а не вор. Генерал выслушал её и сказал:

– Я и сам не особо-то верю, что Захар мог позариться на сапоги солдатские. Он всегда честно и добросовестно служил.

– Да, да, – поддакивала Шура, заламывая руки на груди, – честно и добросовестно.

– Но вы поймите, в накладной указано двадцать четыре пары, а в наличии только двадцать. За всю форму и обмундирование в роте отвечает ваш муж. Значит, и спрос с него. И раз заведующий складом не подтверждает его слов, значит…

– Ничего это не значит, – в сердцах сказала Шура. – Просто поверил человеку, понадеялся на его совесть, а получилось вот как.

– Значит, не надо было надеяться, – сказал в свою очередь генерал. – В армии должен быть нерушимый порядок. А что будет, если, как вы говорите, все мы начнём верить друг другу на слово? Хаос и беспорядок начнётся. Так что, даже если ваш муж и правда не вор, то он всё равно виноват в том, что нарушил прядок. Будет ему наукой наперёд. Да и не только ему.

Шура поняла, что ничего здесь не добьётся. Она решила сходить к этому злосчастному кладовщику и постараться достучаться до его совести. Но и здесь её постигла неудача. Заведующий складом вообще не стал с ней разговаривать. Он бесцеремонно вытолкал её и запер дверь. И напрасно Шура плакала и кричала, что остаётся одна с двухлетним ребёнком на руках, напрасно ругала нечестного и подлого кладовщика и колотила в дверь.

На суде он так и не «вспомнил» об уговоре с Захаром и стоял на своём. Свидетельствовали солдаты из роты Захара, свидетельствовали и военные начальники – говорили о честности и порядочности Захара. Но все словесные заверения вдребезги разбивались о неоспоримый факт – подписанную им накладную и имеющуюся у него же недостачу.

Через месяц расследования и судебных разбирательств Захара признали виновным в краже четырёх пар солдатских сапог и осудили на десять лет тюрьмы.

Шура была убита, она не могла поверить, что такое возможно.

– Как десять лет? – говорила она, не веря в серьёзность всего происходящего. Ну не могли всерьёз осудить невиновного человека на десять лет. – За что? За недоразумение? Ведь вы все знаете, что он не виноват! Ну, ладно год, ну два, ну даже три. Но десять лет!

Она выкрикивала слова, сидя снова у начальника военного городка. Её руки дрожали, из глаз лились слёзы.

– Успокойтесь, Александра Григорьевна, – сказал начальник. Шура обернулась, чтобы глянуть, кому он это говорит. Она не сразу поняла, что он обратился именно к ней. Её никто ещё не называл по имени и отчеству. – Успокойтесь, выпейте воды.

Шура взяла протянутый стакан с водой и судорожно отхлебнула. Затем снова продолжала:

– Как же я могу успокоиться? Вам легко говорить. Вы сидите тут, на своём месте, а человека невиновного в тюрьму отправили на полжизни. Он что, убийца какой-то или предатель? Каково вам теперь спать-то будет? Спокойно, зная, что такую несправедливость учинили?

Начальник был недоволен такой речью Шуры, хотя где-то не мог с ней не согласиться.

– Вы не плачьте, Александра Григорьевна, может, ещё всё образуется. Может быть, завскладом одумается, – неуверенно сказал он, – хотя вряд ли это уже что-либо изменит. Поймите, время сейчас такое, послевоенное, неспокойное. Надо быть внимательнее и осторожнее. Вот вы говорите, осудили на десять лет несправедливо. Да, возможно. Но воровство карается законом.

– Но ведь он не украл, – начала, было, Шура.

– Если не он, значит, кладовщик украл. Но улики все против вашего мужа. А закон есть закон. Без исключений, даже для честных людей, таких, как Захар. Много лет назад, ещё до войны, женщину одну судили, мать шестерых детей, за то, что она колоски пшеницы с поля собирала. И хотя весь люд возмутился, всё село поднялось на её защиту, что, мол, детей кормить нечем, и что с убранного поля колоски собрала, всё равно остаются – пропадают. Ни на что не посмотрели: ни на детей-сирот, ни на бедность и голод её семьи. Осудили на десять лет. Вот так-то.

Шура утёрла слёзы.

– Но ведь это жестоко,– сказала она. – Мать хотела накормить детей. И за это её в тюрьму?

– За воровство, – поправил её начальник.

– Какое воровство? – Шура недоумевала. – Ведь с убранного поля действительно уже никто не соберёт, это, считай, мусор. Ведь и правда остаётся много, пропадает.

– Это неважно, – тихо, но твёрдо сказал начальник.

Шура вдруг поняла всю серьёзность сложившегося положения; всю несправедливость и жестокость системы, и незащищённость их, простых граждан, от беспощадного механизма этой самой системы. Ей вдруг стало сейчас так холодно и страшно, что она задрожала. Шура осознала безысходность и безнадёжность их ситуации, и поняла, что вопрос с её мужем решён окончательно, и ничего уже не изменится. Этот случай, как и другие подобные, будут служить примером для всех остальных. Случай с её мужем, так же, как и с той несчастной женщиной, станет показательным уроком: что постигнет вора государственного имущества, кем бы этот вор ни оказался, и какие бы причины его на это ни толкнули. Закон – один для всех.

Шура встала молча, повернулась, чтобы уходить, и уже перед дверью обернулась и спросила:

– А что стало с детьми?

– С какими детьми? – начальник нахмурил лоб, пытаясь понять.

– Ну, той женщины. Что стало с детьми, когда её посадили в тюрьму?

– А-а, вы об этом. Я не знаю точно, не помню уже. Но, должно быть, их отправили в детский дом.

Шура опустила голову и вышла из кабинета.

«Чёрт бы их побрал, этих баб, – сказал про себя начальник. – Не поймёшь их ни черта. У неё мужа только что на десять лет упекли, а она о чужих детях печалится».

Через неделю Шура повидалась с мужем. После этого собрала вещи и уехала с Толиком к матери в Чугуев. После того, как Захара осудили, Шуру попросили освободить дом, поскольку в ближайшее время должен был прибыть новый ротный, вместо Захара.

Да и Захару было спокойнее, зная, что жена и ребёнок под присмотром.

15.

Шура с Толиком снова поселились в хатёнке. Полтора года прошло с тех