и того, что он рассказывал, вполне хватило на то, чтобы привести Пугачева в необычайное возбуждение. Для человека, который, казалось бы, давно должен был привыкнуть к очень непростым метаморфозам здешнего бытия, его взбудораженность и удивление просто перехлестывали через край. Он несколько раз вскакивал на ноги, переспрашивал, то и дело задавал вопросы, на которые рассказчик большей частью отвечал односложно: «Хрен его знает». Хотя, надо признаться, тема рассказа Омельченко стоила подобной реакции. Помнится, лично я на первых порах вообще ему не поверил. Теперь же, после рассказа Пугачева о пропавшем лагере, если кое-что и определилось, то еще более непонятной, я бы даже сказал, фантастической оказывалась суть как происшедшего когда-то, так и происходящего сейчас. Уверен, что подавляющее большинство нашего привычного ко всему народонаселения, услышав рассказ о затерянной в сердце почти неисследованного хребта лагерной зоне, просуществовавшей в безвестности и полной оторванности от остального мира несколько десятков лет, отмахнутся от него, как от нелепой выдумки. Скажут, такого просто быть не может. Оказывается – может. И очень скоро я своими глазами увижу и деревянные столбики на безымянных могилах, и колючую проволоку, опоясывающую зажатый гольцами плац, с расположенными по периметру бараками для зеков и охраны, и какие-то подземные выработки и лабиринты, протянувшиеся на десятки километров, и сумасшедшего древнего генерала, увешанного орденами.

Кажется, я стал уже засыпать, как вдруг неожиданная мысль буквально подбросила меня. Что-то в этих моих размышлениях о таинственном лагере вдруг перекликнулось с фразой из письма, которое я уже несколько лет подряд повторял наизусть в наиболее трудные моменты своей жизни.

«Как бы мы не пытались откреститься от нашего прошлого, оно всегда будет цепко держать наше сознание в зоне неприятия сегодняшних событий, сегодняшнего воспитания, сегодняшней неуверенности в будущем. Прошлое просто вынуждено постоянно конфликтовать с настоящим, а настоящее с прошлым. От этого конфликта теряются силы, рождаются неуверенность и страх перед будущим. А ведь именно в те мгновения истории, когда мы начинали гордиться своим прошлым, страна достигала наивысшего расцвета, а люди начинали понимать, что они едины в прошлом и настоящем. Единство рождает веру, вера рождает любовь. Я это понял слишком поздно. До сих пор стыдился и стыжусь своих ошибок, своей нерешительности. Поэтому оказался, как затерянное во времени и пространстве, заблудившееся в таежных дебрях и никому уже не нужное поселение, пытающееся жить по своим законам и потому безнадежно умершее и не способное никогда воскреснуть. Знай только, что всегда, до самой последней минуты я любил и буду любить только тебя».

Это были строки из последнего отцовского письма, которое мать получила за несколько лет до своей смерти. Тетя Вера отдала его мне в день моего совершеннолетия. Она дождалась, когда я прочитал и даже перечитал письмо и сказала:

– Ты только не думай, что он умер. Стыдно, но я наводила справки. Он неплохо устроился где-то на самом краю света – прости, забыла название не только поселка, но и области. Семьей он, кажется, так и не обзавелся, хотя точно не знаю. В тех местах он пользуется определенной известностью и даже уважением, в чем я бы ему категорически отказала. Человек, который стыдится своего прошлого, не достоин уважения. Прости, но я не буду называть его имя и фамилию. Захочешь, найдешь его сам. Сам во всем разберешься, сам определишься в своем к нему отношении. Я тебе в этом помогать не буду, даже не проси. В своем отношении к нему я определилась раз и навсегда.

Я не стал убеждать и уговаривать тетю Веру, знал, что она ни за что не откажется от своего решения. Перерыл все немногие оставшиеся от матери бумаги, расспрашивал старых знакомых. Ни малейшего намека, ни малейшей догадки. И только однажды, перелистывая, уже не помню зачем, старые книги из нашей семейной библиотеки, я увидел в одной из них, видимо случайно проставленный где-то в самой середине, где их обычно никогда не ставят, библиотечный штамп далекого северного городка, который находился как раз на том самом краю земли, о котором упоминала тетя Вера. Книга была о каких-то геологических процессах миллионнолетней давности, которые не имели никакого отношения к покойной матери, и я решил, что это и есть та самая зацепка, которая поможет мне начать поиск хоть в каком-то определенном направлении. Скоро я разузнал, что в этом городе есть биологический институт. Как ни странно, мне, подающему большие надежды аспиранту, стоило немалых трудов добиться перевода в небольшой провинциальный институт всего лишь научным сотрудником. Мой научный руководитель, узнав о моем решении, пришел в ярость и, кажется, даже созвонился с руководством института, требуя, чтобы мне отказали, ссылаясь на отсутствие свободных мест. Но кадровые проблемы института в то время были настолько болезненными, а надежда заполучить столичного аспиранта настолько заманчивой, что профессору, несмотря на его громкое в научных кругах имя, вежливо отказали. Скоро я получил вызов. Так начались мои поиски человека, о котором я не знал буквально ничего, кроме написанного им в минуты отчаяния прощального письма. Надо ли говорить, что мои поиски оказались безрезультатными. Постепенно я узнал имена и биографии почти всех уважаемых людей областного центра. К счастью, он был не очень велик. Но ни один из них, как мне казалось, даже близко не был похож на человека, которого мне хотелось бы назвать своим отцом. Возможно, я ошибался, но мне приходилось надеяться только на интуицию и возможный голос крови, который, как говорят, иногда бывает безошибочным. И вдруг именно сейчас эти неожиданно вспомнившиеся строчки: «Оказался как затерянное во времени и пространстве, заблудившееся в таежных дебрях и никому уже не нужное поселение, пытающееся еще жить по своим законам и потому безнадежно умершее и не способное никогда воскреснуть». Эти строчки мог написать только человек, знающий о существовании пропавшего лагеря, на пороге которого мы сейчас остановились, не зная, что делать дальше.

Начисто лишившись сна, я мучительно перебирал все возможные варианты проникновения в таинственное пространство «заблудившейся во времени» зоны. Ответ, как мне скоро показалось, лежал на поверхности, и надо было при первой же возможности проверить, соответствует ли он истине. Если, пытался объяснить я сам себе, Омельченко во время его первого проникновения в пещеру стреляли в спину, а снаружи вход охранял Карай, если кто-то выбросил или спер нашу веревку, не имея возможности подняться в пещеру снизу, когда мы с факелами шарашились тут в поисках золота, значит, должен быть еще какой-то выход или вход, по которому человек мог спокойно приходить и уходить, не привлекая внимания нежеланных