Однако к тому времени, как те вернулись, котенок успел покорить и его. И теперь не одна только Джойс с тяжелым сердцем ожидала неизбежного расставания.

Переживали они зря. Не успев еще распаковать вещи, Калли улетела в Манчестер, где ее ожидала роль в «Гедде Габлер», которую ставил театр «Королевская биржа». Николасу же выпал счастливый шанс сыграть в Стратфорде. Там ведущий актер разорвал контракт с театром ради роли в кино. Супруги решили сдать свою квартиру на полгода в аренду.

Когда они завершили странствия и вернулись в Лондон, Килмовски, все такой же красивый, элегантный и игриво-победительный, вырос в кота. Он, как с грустной иронией констатировала Калли, магическим образом «трансмогрифировал».

И она, и Нико пришли к единому мнению, что с их стороны было бы не просто эгоистично, но и жестоко взять и запереть его в тесной квартирке, когда здесь в его распоряжении зеленые просторы Арбери-Кресент. И кота оставили в покое.

— Во сколько они обещали заехать?

— Не они, а только одна Калли.

— Надеюсь, это не повторение пройденного?

— Нет, что ты. Нико в половине восьмого утра нужно быть в Пайнвуде, так что он предпочел лечь пораньше. Я же тебе рассказывала.

— Ты всегда это говоришь.

— И это всегда так и бывает.

— Да, я позабыл сказать, — сменил тему Барнаби, — вчера в машине включил диск с твоей пробной записью для «Амадея»[62].

— Как мило с твоей стороны!

— А Трой решил, что поет Чечилия Бартоли.

— Надо же! Возможно, я недооценивала твоего парня.

— Вот и нет.

— Вот и да! — рассмеялась Джойс.

В дверь позвонили, и Джойс пошла открывать, а Барнаби отправился на кухню. Он вынул из холодильника суп гаспачо из перетертых овощей и стал колоть лед.

Настал черед выхода Калли, иначе это не назовешь. Она пересекла сцену, то бишь кухню, справа налево и поцеловала отца.

Коротенькое льняное белое платьице. Черные тапочки-эспадрильи с длинными ремешками, крест-накрест оплетающими загорелые ноги чуть не до самого бронзового колена. Никакой косметики. Волосы свободно рассыпаны по плечам. Сама естественность и красота.

— Привет, па!

— Привет, дорогая. Все-таки собираешься посмотреть этот фильм?

— Наверное. Скорее да, чем нет. Просто хотела увидеть тебя и маму.

Барнаби, растроганный до нелепости, просто сказал:

— Мы тоже очень рады тебя видеть.

Она обмакнула пальчик в гаспачо и облизала:

— Ой, до чего вкусно! А что еще у нас сегодня?

— Рисовый салат с крабами и крыжовник… Перестань, ради бога, ты что делаешь?

— Мы все одна семья.

— Тычешь пальцами в еду и их облизываешь. Мы тебя этому не учили.

— И что, поставишь меня в угол, папочка? — хихикнула Калли.

— Можешь помочь матери накрыть на стол и налить себе вина.

— А ты точно уверен, что я уже достаточно взрослая?

Барнаби достал три белые суповые миски с голубой рыбкой на донышке, сувениры из испанской Галисии. Каждую поставил в миску побольше, с наколотым льдом. Разлил по мискам суп, поместил на поднос багет и вазочку со светлым несоленым маслом из Бретани.

— Открыть еще одну бутылку? — крикнула Джойс.

— Я бы воздержался, — ответил Барнаби, заметив ключ от машины на мизинце Калли.

Ужин накрыли на низеньком кофейном столике перед телевизором. Поставили на перемотку кассету с «Голубым ангелом». Когда жужжание и свист стихли, Джойс взяла пульт и выжидающе взглянула на дочь:

— Ну как, я нажимаю?

— Валяй, запускай! — воскликнула Калли и кончиком большого пальца залихватски сдвинула на затылок воображаемую шляпу «трильби». — Давайте послушаем, что нам имеют предложить Марлен и господин профессор.

Барнаби не помнил, чтобы когда-нибудь видел эту картину. Калли — тоже. Одной лишь Джойс довелось посмотреть ее «сто лет назад», как она выразилась. Скорее всего, фильм был недавно отреставрирован, хотя черно-белое изображение оставалось зернистым. Но даже это не могло испортить безупречные черты. Лицо, чье мистическое совершенство не описать словами. Сказать, что она была красива, не сказать ничего. И куда от этого деться?

Калли глубоко вздохнула:

— Никогда больше не поверю, будто скулы — это просто парные кости черепа, депо кальция в организме, — с глубоким вздохом произнесла Калли.

А Барнаби, следя за тем, как профессор в исполнении Эмиля Яннингса бьется и мечется в роковых, хитро расставленных сетях, думал о том, насколько бесполезен интеллект в борьбе с непостижимым и всепоглощающим натиском сексуального влечения. У него на глазах человек пытался сражаться за свою честь, свой брак, саму жизнь, не имея иного оружия, кроме рассудка. Но когда одержимость взяла верх, он словно бы утратил не только здравый смысл, но и способность мыслить как таковую.

Барнаби поставил фильм на паузу и пошел заправить крабовый салат, а когда вернулся, мать с дочерью обсуждали Марлен Дитрих, какой она представлялась раньше и видится сегодня.

— Мы не можем сейчас, — говорила Калли, — воспринимать и ее саму, и фильм так же, как зрители тридцатых годов.

— Не понимаю, почему нет?

— Потому что для них она была просто соблазнительной красавицей в самом начале актерской карьеры. Сейчас она икона. А икона, она что угодно, но только не секс-символ. Я права, пап?

— Погоди минутку. — Барнаби подцепил немного риса, попробовал и сказал: — Маловато мускатного ореха.

— Калли, не смей класть вилку обратно в салат после того, как она побывала у тебя во рту! — прикрикнула Джойс.

Калли захихикала было, но надулась, когда Барнаби не захотел подлить ей вина. За этим последовал короткий, но колкий обмен репликами между ней и отцом, после чего младшая Барнаби решила, что с нее, пожалуй, достаточно кино, еды, родительских нотаций, и пропала в ночи почти так же внезапно, как появилась.

На следующее утро Барнаби проснулся со смутным ощущением недовольства собой, которое никак не мог стряхнуть. Оно нипочем не желало отвязаться от него во время завтрака, богатого фруктозой, растительной клетчаткой и сдобренного витамином В3, вся польза которого была утрачена во время убийственно долгой езды по шоссе А4020 в сплошном облаке выхлопных газов. Он думал, что гораздо быстрее добрался бы до работы вплавь, нырнув в канал Гранд-Юнион[63], который тянулся вдоль магистрали.