Сейчас Элфрида предавалась воспоминаниям о целых пагодах из цветов, красных роз, лилий и душистых гвоздик «сувенир де Мальмезон», которые поднимались до самого потолка ее артистической уборной, о длинных рядах цветочных корзин, тянувшихся вдоль каменных стен коридора.

А еще об обеде в облюбованном богемой ресторане «Сарди», где все встали и подняли бокалы при ее появлении. О том, как в белом атласном платье от Уорта она танцевала на Мэдисон-авеню. О нитке розово-золотого жемчуга с Окинавы, которую продюсер Джед Харрис, один из самых подлых бродвейских дельцов, повесил на шею прелестной крошечной мартышки и приказал доставить ей в «Асторию».

Элфрида вздохнула, но коротко. В отличие от многих людей, когда-то познавших ослепительный успех, она была вполне довольна своим настоящим, которое многие посчитали бы скучным и однообразным.

Сделав безуспешную попытку подняться, она поискала глазами Кабби. А когда не увидела его сразу, зажмурила глаза и сосредоточилась: она твердо верила, что тайные мысли ее наделены великой побудительной силой.

И вот вам, пожалуйста: всего через минуту Кабби вывернул из-за угла с букетиком незабудок и стефанотиса.

— Это для твоей спальни, милая! — крикнул он через цветочный бордюр. — В какую вазочку поставить?

— Мне нужны письменные принадлежности, Кабби. Не будешь ли ты столь любезен их принести?

— Конечно.

На сервировочном столике в гостиной Кабби отыскал коробку из-под сигар, бумагу, конверты и лорнеты в золотой и черепаховой оправах. Возвращаясь в сад, он подумал, что самое восхитительное в Элфриде — ее манеры. Они несколько церемонны, но не фальшивы.

— Нам просто необходимо хоть что-нибудь сделать для этих бедняг соседей, — произнесла Элфрида, подтверждая справедливость его мнения. Она достала из коробки авторучку. — Хотя бы выразить им наше сочувствие и предложить помощь.

— Вряд ли они ее примут.

— Сейчас не время оберегать свое самолюбие, друг мой.

— Я не об этом. Просто не в силах представить, чем мы можем помочь.

— Иногда одного лишь сознания, что кто-то проявляет участие, — я говорю не о жадном желании повсюду совать свой нос и ковыряться в чужих ранах, а об искреннем участии, — так вот, лишь это одно способно посеять в душе зерно облегчения.

На лице Кабби все еще читались сомнения. Все существо его съеживалось от мысли, что он приблизится вплотную к чьей-то мучительной агонии. Он хотел лишь, чтобы его оставили в покое, позволив мирно возделывать свой сад.

— Тебе не обязательно в этом участвовать, дорогуша, — будто угадав его настрой, сказала Элфрида.

И, конечно же, Кабби тотчас захотел участвовать — из опасения, как бы Брокли не подумали, будто ему все равно.

— Я напишу коротенькую записочку от нас обоих и опущу им в почтовый ящик.

Элфрида выбрала лист плотной бумаги цвета слоновой кости с муаровыми водяными знаками, длинный узкий конверт и сняла колпачок с ручки.

Так уж совпало, что в это время Редж Брокли в сопровождении Шоны поворачивал в переулок Святого Чеда там, где самый последний в деревне дом граничил с ячменными полями.

После официального сообщения о смерти Бренды Редж не видел никого, кроме викария и констебля Перро, и ни с кем не разговаривал. Он страшился того мгновения, когда вынужден будет с кем-то столкнуться, и по этой самой причине выводил собаку на прогулку в половине первого. В то самое время, когда все в Фосетт-Грине либо еще готовили, либо уже сидели за ланчем.

Снова выпущенная в сад на задворках, Шона в боязливом отчаянии опять осквернила безупречный бархатный ковер, предмет хозяйской гордости. Назад в дом она прокралась с глубочайшим сознанием своей вины, пугливо озираясь на дверь кухни и съеживаясь при появлении Реджа.

Именно собака и заставила его в конце концов выйти на улицу. Сад и лужайка сделались ему безразличны, но собака принадлежала дочери. Растерянную, сбитую с толку и предоставленную самой себе собачонку не выгуливали с того дня, как пропала хозяйка, не говоря уж о ласке или добром слове.

И Редж заставил себя снять с крючка поводок, как это каждый вечер делала Бренда. Убедившись, что Айрис спит, а переулок безлюден, он вывел Шону за калитку.

Они обошли по периметру прямоугольник ближайшего поля. Шона скулила и жалась к его ногам, а не прыгала и не резвилась, как прежде. Редж попытался с ней поговорить, но почувствовал себя глупо и не мог придумать, что бы такого ему сказать. Бренда болтала с ней обо всем и ни о чем, щебетала как с ребенком, называя всякими ласкательными именами. Сейчас трудно поверить, но его и Айрис это иногда раздражало.

На обратном пути, всего в нескольких ярдах от дома, он увидел впереди женщину на велосипеде. Редж не был с ней знаком, знал только, что она тоже живет в деревне. Она ехала навстречу. Они неминуемо должны были встретиться.

У Реджа предательски сжался желудок. И хотя от жары пересохло во рту, на лбу и верхней губе выступил холодный пот. Убежденный, что она сразу поймет, кто перед ней, Редж уставился на движущиеся носки своих начищенных до блеска ботинок.

Но когда они еще больше сблизились, произошла небывалая вещь. Его взгляд сам собой оторвался от ботинок, и глаза заметались. Сильнейшая потребность в нормальном человеческом общении внезапно овладела им. И к тому моменту, когда между ними оставалось всего несколько футов, он глянул ей прямо в лицо, твердо и решительно.

Женщина вдруг озабоченно нахмурилась, взглянула на часы, встряхнула кистью, снова кинула взгляд на часы, что-то пробормотала про себя и досадливо вздохнула. Все это выглядело в высшей степени ненатурально. Когда она закончила свое маленькое представление, они уже разминулись, и женщина быстро укатила.

Редж стоял как вкопанный, глядя вслед исчезавшей велосипедистке, потрясенный болью, которую испытал от явного нежелания с ним общаться. У него возникло чувство, что он стал невидимкой, даже хуже — неприкасаемым.

Тяжело передвигая ноги, он добрел до калитки «Лиственниц». В этот момент из соседнего дома показалась фигура в развевающейся накидке из органзы. Не узнать ее было сложно.

На этот раз Редж уже был готов. Он отступил в сторону, давая ей пройти. Шона прижалась к его ногам.

— Мистер Брокли, — услышал он.

— Добрый… э… — выговорил Редж пересохшими губами, — добрый день, миссис Молфри.

— Я только хотела сказать, как безумно больно и мне, и Кабби было услышать эту ужасную весть о Бренде. Мы тут совсем рядом, и если хоть чем-нибудь можем быть вам полезны, очень вас прошу, не стесняйтесь, только дайте знать, — произнесла с чувством миссис Молфри и тихонько коснулась его руки.

Именно этот жест, как думал впоследствии Редж, сломил его окончательно. До той поры он не пролил ни слезинки. Сейчас ледяной панцирь, сковавший его сердце, треснул и раскололся. Стоя посреди улицы, он плакал. Горячее пламя боли поглотило его целиком.