«Я пытаюсь дать себе отчет в этой страсти, всякое искреннее проявление которой носит печать прекрасного…». Мне так хотелось быть по-настоящему взрослым: все знающим, все испытавшим уже человеком… Может быть, именно поэтому я без зазрения совести и позаимствовал несколько фраз у Стендаля…

«А вдруг ее напугал мой безудержный напор? Это половодье чувств, которое «затопило» оба моих письма?», – размышлял я потом. «Но ведь она обещала писать! Обещала отвечать на каждое мое письмо, когда мы бесцельно бродили по городу накануне ее отъезда…»

Я вспомнил тот апрельский день…

С утра занепогодило. Я сидел на кухне, у широкого окна, за небольшим столиком. Пил крепкий чай с молоком и любовался весело и быстро кружащимися за окном снежинками, которые на скатах домов и асфальте мгновенно таяли. Отчего железо крыш влажно поблескивало, а серый, еще недавно пыльный, асфальт становился темным, будто скрывал в себе глубину. Было очень пасмурно. И нынешняя ранняя весна скорее напоминала минувшую позднюю осень. И так было хорошо в квартире одному (Все были на работе, а я заканчивал писать диплом): неторопливо пить свежий чай и думать о Нине! О том, что я ей должен позвонить в пять вечера, когда ее муж Эдуард, музыкант-саксофонист, уйдет на репетицию знаменитого в нашем городе ансамбля «Аборигены», созданного им при Дворце культуры «Современник» пять лет назад и неизменно пользующегося успехом у публики, заполняющей залы на нечастых их концертах. Известен был ансамбль и за пределами Сибири и даже гастролировал однажды, после победы на телевизионном конкурсе, по европейским городам, выступая и там с аншлагом, благодаря оригинальным «доморощенным» композициям и незатасканности песенных текстов, превращаемых в оные из стихов неплохих, и даже хороших, поэтов, часто тоже местных. Однако настоящей изюминкой ансамбля общепризнанно считалась виртуозная игра на саксофоне, любящего всевозможные импровизации Эдуарда Несынова, руководителя ВИА (вокально-инструментального ансамбля) «Аборигены» – кумира почти всех женщин нашего городка: от четырнадцати до тридцати лет. Может быть, потому, что Нине Александровне шел тридцать первый год, Эдуард Константинович, как чаще всего она называла его в разговорах, для нее кумиром уже не являлся…

– Я познакомилась с ним в консерватории, – поведала она месяца через два после нашего знакомства историю своего замужества. – Дурочкой тогда еще совсем была. Первый курс. Семнадцать лет. А он – пятикурсник! Руководитель ансамбля Новосибирского Академгородка! На контрабасе, аккордеоне играл просто фантастично! На танцах, когда с каким-то джаз-бандом работал – все девки его. Ну и я в том числе, конечно…

Как-то он меня остановил в длинном консерваторском коридоре и предложил под «аккомпанемент» доносящихся, из-за дверей аудиторий различных звуков: пения, игры инструментов, настройки рояля, – стать ни много ни мало певицей в его ансамбле. Я от счастья даже не знала, что и сказать. Онемела просто… А девчонки все мне тогда ох как завидовали… Такой веселый парень, такой музыкант! Все уши прожужжали о его таланте. И всегда при деньгах, что при скудной студенческой жизни тоже немаловажно. К тому же нежмотистый, широкий человек! Не красавец, конечно. Но ведь не все же одному человеку Бог дает. Да и не так это существенно при всех прочих достоинствах: красавец – не красавец…

А он как раз тогда подыскивал тембр голоса, чтоб как у Ларисы Долиной, и уверял, что у меня именно такой и что учиться мне в консерватории нечему. Голос он мне сам поставит.

Недолгие наши репетиции закончились однажды поздним вечером тем, что в какой-то плохо прибранной небольшой комнатке ДК, которую занимал ансамбль, меньше чем через месяц после начала знакомства с развешанными по разным углам блестящими концертными костюмами, с недопитой бутылкой вина на журнальном столике и пепельницы, с давнишними, намертво приросшими к ней окурками, чуть ли не на своих же нотных листах, на протертом в некоторых местах диване, он профессионально лишил меня невинности. А до этого, то есть до того, как он сказал: «Давай отдохнем немного», мы весь вечер разучивали его новую, очень хорошую, светлую песню о любви…

– А ты че не сказала, что девчонка? – удивленно и даже как-то неприязненно спросил он, когда все произошло. – Ну, ты даешь! – повернулся он ко мне спиной, застегивая штаны. – Диван вон вымазали, – обернулся он на красное пятно, расползшееся по затасканной обивке. – Юбочку-то хоть одерни, – сказал он уже от журнального столика, выливая в стакан остатки вина и аппетитно похрустывая сочным яблоком.

– А тебе восемнадцать-то есть? – спросил, с удовольствием выпив вино.

– Через три месяца будет.

– А-а-аа, – раздумчиво протянул он. – А родители у тебя чем занимаются?

– Они у меня профессора. Филологи. Преподают в Томском университете, – как на экзамене, отвечала я, чувствуя маяту на душе, а внизу живота – несильную ноющую боль.

– Профессорская дочка, значит, – закончил он вялый диалог и с сожалением посмотрел на пустую бутылку вина. – Во вторник, как обычно, в семь, приходи на репетицию. Извини, проводить на могу. Поработать еще надо. Вот – на такси, – щедро сунул он мне в руку несколько крупных купюр.

А через три месяца, на моем дне рождения, мне стало плохо и я окончательно поняла, что беременна.

Когда сказала об этом Эдуарду, он такую истерику закатил! Обозвал меня расчетливой, хитрой дрянью, решившей его подставить, сломать карьеру! Закончил он ультиматумом.

– В общем так. Ты втихую делаешь аборт. С кем надо, я договорюсь и оплачу это дело.

– Так, наверное, поздно уже, – пробовала я слабо возражать.

– Никогда не поздно все начать сначала, – отрезал он. – А как только все устаканится – мы поженимся. О’кэй?

Под конец своей речи он вроде бы сжалился надо мной. Наверное, у меня был совсем несчастный вид.

– Ну, не расстраивайся ты так, – дружески похлопал он меня по плечу. – У нас еще будет куча детей. Будь умницей, киса, слушайся своего папульку, – похлопал он меня уже по попе.

Как ни странно, он в самом деле потом женился на мне. А вот детей у меня своих ни от кого никогда уже больше не будет… А на нашей свадьбе я застала его целующимся за ворохом одежды в гардеробе кафе, где мы гуляли, со своей подругой, которую он, очевидно, собирался сделать новой звездой, потому что я, по его определению, «вышла в тираж».

Не закатывая истерики, я тихо и незаметно поднялась в банкетный зал к гостям, уже потерявшим «молодых» и жаждущих рявкнуть: «Горько!»… Что и было потом много раз за вечер проделано. Гости кричали: «Горько!» Мы целовались. Но что-то уже тогда сломалось во мне. Хотя был и относительно неплохой период в нашей