одевается не по рангу. Количество подобных исков говорит не столько о великолепии пуританских одеяний, сколько о буйстве новоанглийской зависти). Социальное положение определяло и ранжир выпускников Гарварда. Коттон Мэзер был вторым после своего кузена, внука тогдашнего губернатора. Стаутон занимал первое место. Старший сын Хиггинсона был первым в выпуске 1670 года, Берроуз – последним. Алфавитного порядка в качестве альтернативы учета студентов не существовало до 1769 года.

Правосудие распространялось равномерно, но наказания зависели от социального положения. Если совершенное джентльменом преступление не было особенно чудовищным, его не подвергали порке. Хозяин и его сообщник-слуга получали разные сроки заключения. Осужденный в 1684 году преподобный Муди потребовал, чтобы его не сажали в тюрьму общего типа, ведь «там так холодно и мерзко, что жестоко отправлять меня туда, учитывая мое образование и стиль жизни» [40]. В итоге он отбыл наказание в частном доме. Для того чтобы люди знали свое место, существовали специальные законы, регулировавшие уровень роскоши. То же происходило и на процессах по делам ведьм, только они разрушали социальные рамки. Обычно слуги-индейцы не валялись на земле с женами капитанов дальнего плавания, а девочки-подростки не учили образованных ученых мужей юриспруденции. И вместе с тем каждый из бежавших в 1692 году обладал большим состоянием или близкой дружбой с пастором, способным ему помочь – что, в общем-то, одно и то же. Колдовство тоже оказалось иерархичным и патриархальным. Ведьмы черпали свои силы от фигуры, иерархически стоящей над колдуном. Энн Патнэм – младшая ранее назвала его «заклинателем». Это был мужчина, никогда в своих многочисленных превращениях не менявший пола [41].

Энн Фостер могла на огромной скорости носиться над округом Эссекс, но, будучи всего лишь вдовой андоверского фермера, пусть и преуспевающего, не могла бежать из тюрьмы. Один житель городка Роули вытащил из ипсвичской тюрьмы свою невестку. Ее быстро поймали, он заплатил штраф. Когда вышел ордер на арест шестнадцатилетней Элизабет Колсон, обвиненной деревенскими девочками в мае, ее нигде не оказалось [42]. По слухам, она, намереваясь уехать из Массачусетса, пряталась в Бостоне или Кембридже. В начале сентября констебль и его люди нашли ее в доме бабушки в Рединге (ее мать, бабушку и тетю к тому времени уже задержали). Пришедшие за Элизабет одним субботним утром блюстители порядка обнаружили, что дом заперт на все замки. Пока они вызывали подкрепление и пытались попасть внутрь, услышали, как хлопнула задняя дверь. Из дома выбежала девушка. Вооруженные палками мужчины бросились за ней через соседское поле. Почти нагнав Элизабет, один из них, задыхаясь, спросил, зачем она убегает, он ведь все равно ее поймает. Не отвечая, девчонка бежала что есть сил, насколько ей позволяли длинные юбки, спотыкаясь, падая и снова вставая, время от времени делая движение рукой, словно отгоняя преследователей. Обессилевшие констебли выпустили собаку – та стала прыгать вокруг беглянки, но не нападала на нее. Погоня закончилась каменной стеной на краю чащи. Когда туда прибежал констебль, Элизабет словно испарилась. Он стукнул палкой по кустам – и навстречу ему вылетела огромная кошка, которая смотрела ему прямо в глаза. Тогда он попытался ударить ее своей палкой – кошка взвилась на дерево и была такова. Не стоило труда догадаться, что на самом деле это не кошка, а превратившаяся в нее Колсон. Это был дерзкий рывок, охота на лису, в которой победила лиса. Двое взрослых мужчин в недоумении чесали затылки. И все равно Элизабет Колсон через десять дней оказалась в кембриджской тюрьме. В то же время местонахождение Мэри и Филипа Инглиш, похоже, ни для кого не было секретом. Но никто не преследовал пару с палками и собаками, как других беглецов от неминуемой смертной казни.

Однако не блюстители закона были злейшими врагами подозреваемых. Когда власти пришли за Мартой Тайлер, дочерью андоверского кузнеца, она не пыталась удрать через заднюю дверь [43]. Набожная шестнадцатилетняя девушка не совершала ничего, в чем следовало бы покаяться. Во всяком случае, так она считала до поездки в Салем, в которой ее сопровождал брат или сводный брат. Все три часа пути он подстрекал ее сознаться в колдовстве. Марта умоляла его перестать – она ничего о колдовстве не знает. По приезде в Салем брат с Джоном Эмерсоном, пастором из Глостера, привели ее в какое-то помещение. Эмерсон увидел рядом с ней дьявола и отогнал его рукой. Теперь на нее давили уже двое мужчин. Пастор был безжалостен: «Ну что же, я вижу, ты не признаешься! Ладно, я оставлю тебя. И тогда тебе конец – конец твоей душе и телу, конец навсегда». Этот школьный учитель кое-что знал о том, как вытаскивать признания из подростков. Брат велел Марте прекратить лгать. Она ведьма. «Дорогой брат, – молила она, – не говори так, ведь я солгу, если признаюсь, и кто тогда ответит перед Господом за мою ложь?» Он стоял на своем: ее сопричастность установлена, и «Господь не допустил бы, чтобы столько добрых людей так ошибались, а она будет повешена, если не сознается». Марта капитулировала. Она предпочла заточение в подземелье психологическому насилию – как другие предпочитали признание долгому стоянию на ногах, отсутствие сна, беспощадные нескончаемые допросы. Многие больше не знали, чему верить. Многие начинали верить в то, что им говорили.

Чем меньше времени оставалось до августовского заседания суда, тем сильнее, казалось, ускоряется ход времени. Тревога разрасталась. Уже большое жюри собралось в городе Салеме, куда стекалось большое количество людей, а Хэторн и Корвин все продолжали свои слушания в деревне. В ту субботу, когда Элизабет Кэри бежала из тюрьмы, они допрашивали Мэри Тутейкер: эта повитуха овдовела полтора месяца назад, когда ее тридцатисемилетний муж, обвиненный в колдовстве целитель из города Биллерика, умер в тюрьме. Ее старшая дочь уже призналась. Притом что младшей сестрой Мэри была Марта Кэрриер, судьи наверняка допрашивали ее с особым пристрастием. Она отвергла их обвинения и минимум двадцать раз обещала себе, что лучше умрет на виселице, «чем признается в чем-нибудь, кроме своей невиновности» [44]. Но может быть, думала она теперь, содрогаясь, это говорил дьявол? Не имея рядом ни властного пастора, ни родственника, женщина истязала себя. Она не может признаться, потому что невиновна, или потому что дьявол лишает ее дара речи? Иногда он вмешивается в ее молитвы. Не могла ли она случайно вступить с ним в сговор? Она двигалась осторожно, ощупью, стараясь угодить властям, не исказив истину. Твердо стоять на своей невиновности, она поняла, означало быть виновной во грехе упрямства. Околдованные девочки тем временем кувыркались вокруг нее. Она призналась. Сжимая