оставив их в руках своего зама и бывшего политического противника, на все руки мастера Уильяма Стаутона.

В огромной толпе, перед которой 3 августа предстала Марта Кэрриер, чернели одеяния пасторов – присутствовали Лоусон, Хейл, Пэррис и, конечно, Нойес. Мы ничего не знаем о внешности Марты, хотя, с учетом двух месяцев в душной темнице, Мэзер вполне мог оказаться прав, обессмертив тридцативосьмилетнюю женщину в образе «свирепой карги» [61]. Призванная к барьеру, она подняла руку, подтверждая свою личность. Суд обвинил ее в занятиях колдовством, «злостных и преступных». Она заявила о своей невиновности. Если она и демонстрировала такое же величественное презрение, как в мае, в записях это не отражено. Приставы ввели в зал деревенских девочек, показания которых меркли на фоне не прекращавшихся у них жутких приступов с закатывающимися глазами. Кэрриер, видимо, не проявила к ним сочувствия. Она не изменила свою майскую точку зрения. «Как неловко, что вы принимаете всерьез этих сумасшедших», – упрекнула она судей. Пятидесятипятилетний сын Энн Фостер заявил, будто Кэрриер говорила, что ей плевать, если у девочек совсем открутятся головы. Наверняка в нее сейчас со всех сторон летело множество ядовитых взглядов.

Улики против Кэрриер копились с майского слушания. Ее старшая сестра, двое детей и племянница уже признались, что посещали вместе с ней сатанинские сборища. Пришла дать показания Сюзанна Шелден со снова сросшимися запястьями, разлепить которые не представлялось возможным [62]. Томас Патнэм описывал муки своей дочки и еще четырех салемских девочек, страдавших от рук Кэрриер с мая: их конечности уже почти необратимо вывихнулись. Дочь Энн Фостер скорбно поведала, как они с Кэрриер вместе принимали дьявольское причастие. Кэрриер сгубила всю свою семью, «заманив их в дьявольские силки». Вспыльчивая и острая на язык, она была когтем, разрывающим ткань салемского общества. Она хлопала в ладоши перед носом молодых людей и желала соседям страшных бед. Эти проклятия магическим образом срабатывали: после спора о земле у кого-то распухала нога, у кого-то нарывало в паху. Двадцатидвухлетний племянник Кэрриер вернулся в Андовер с войны с зияющей глубокой раной. До ареста тети туда до самого кончика входила десятисантиметровая вязальная спица. Тетушка уверяла, что эта рана никогда не заживет, – но она чудом зажила после тетушкиного ареста (проблемы с пахом у соседа тоже разрешились). Племянник ничего не рассказывал о планах низвержения церкви, зато мог, как утверждали, пролить свет на феномен, описанный Джоном Хейлом из Беверли: «Чем больше задержанных, тем больше заколдованных» [63]. Возможно, это было результатом не только ползучего дьявольского заговора. Отец племянника Кэрриер полтора месяца назад умер в тюрьме. Его мать и сестра сидели в заключении. Кузина созналась в колдовстве. Подозрения обрушивались, как пушечные ядра, на целые семьи, и обвинить ближнего означало избежать ядовитых осколков. Страх царил по обе стороны баррикад. Те, кто утверждал, что их близкие невиновны, тыкали скрюченными пальцами в чужих близких. Один родственник Нёрс свидетельствовал против Кэрриер.

На той же неделе предстали перед судом и супруги Проктер. Против них сохранилось крайне мало улик. То, что дошло до нас, указывает не столько на Джона, сколько на Элизабет (которая была уже на девятом месяце беременности). Перед их появлением в суде в Бостон отправилась авторитетная петиция [64]. Еще одна апелляция пришла в суд. Ипсвичский пастор Джон Уайз составил бостонский документ и, по-видимому, собирал подписи [65]. Он снова напомнил властям о привычке дьявола вселяться в невинных. Пути Господни оставались неисповедимы. Самый педантичный суд мог разглядеть лишь малую их часть: проявления милосердия подлежали контролю. Ни один из тридцати двух подписавших петицию никогда не замечал у этой пары, обладавшей «кристально чистой репутацией», ни малейшего намека на порочность. Они были хорошими соседями и набожными прихожанами. Их процесс мог бы как никакой другой заставить людей засомневаться в обвинителях, если бы кто-нибудь их слушал. Выразить скепсис означало вскоре схлопотать обвинение. Именно после того, как одна из девочек обвинила Элизабет Проктер, она объяснила, что они сочиняют свои сказки со скуки. Двое мужчин свидетельствовали, что слышали, как Патнэмы учат Мерси Льюис, что говорить в суде. Ничего из этого не имело значения. Суд признал обоих Проктеров виновными в колдовстве.

Джон Уайз, современник Пэрриса, которого тот знал со времен Гарварда, служил в Ипсвиче пастором – и размер их паствы, и условия работы были сопоставимы. Уайз прокладывал совершенно другой путь, направив свой мятежный дух на общественное благо, а не на сорок вязанок дров и восемь кубометров болотного сена. У Уайза имелись оригинальные идеи насчет функции государства и налогообложения без представительства[108]. Этот привлекательный мужчина с потрясающим чувством юмора без труда склонял других на свою сторону; пятью годами ранее он возглавил в Ипсвиче протесты против налоговой системы Андроса. Она нарушает свободы Новой Англии, утверждал Уайз. Он подбил на сопротивление соседние города и добрался уже до Топсфилда, когда его арестовали. Уайз, как прояснил позднее, верил, что между аристократией и монархией крайне мало различий – от каждой из них всего один шаг до тирании. За свои убеждения он двадцать один день провел в тюрьме. В суде по его делу тогда председательствовал Стаутон, который, по мнению Уайза, навязал присяжным вердикт о виновности. Также, вероятно, именно Стаутон сообщил пастору и его друзьям, что они ошибаются, если думают, что английские законы защищают их и на краю света. У них, сообщил суд, «из всех привилегий осталась одна – не быть проданными в рабство»[109] [66].

У Уайза, чувствительного к попранию свобод и давлению на присяжных, имелась особая причина высказаться. Он не доверял власти. Он считал, что «трусость» – слово, которое трудно произнести, но также проступок, в котором еще тяжелее быть виновным. У него имелась причина бросить вызов Стаутону, к которому он, вполне возможно, продолжал испытывать некоторую неприязнь. Естественно, тон более поздних заявлений ипсвичского пастора сильно отличался от тона заявлений главного судьи. Уайз полагал, что правительство самим своим существованием обязано сообществу, которым руководит, а не наоборот. В своих рассуждениях он предпочитал «самое простое платье действительности» любому виду ораторской пышности. Уайз был невероятно популярен, паства считала его равным Коттону Мэзеру. Кажется, он вобрал в себя разумную дозу Джона Локка.

На той неделе Джон Проктер с кандалами на запястьях переписал свое завещание. Джордж Берроуз этого не сделал. Хотя «мощный людской поток» устремился в Салем на его процесс 5 августа, хотя каждая из признавшихся ведьм указала на него как на их лидера, он не терял уверенности, что все обойдется [67]. Накануне суда семь мужчин