— Нет! — хотела закричать я во всю глотку, но с губ моих сорвалось лишь беззвучное сипение. Я снова попыталась закричать, и снова безрезультатно. Казалось, дело происходит во сне, когда перед лицом опасности ты лишаешься всякой возможности сопротивляться.

— Прошу вас, не причиняйте ей боли, — воскликнул Джонатан, подбежал к Сиварду и схватил его за руку.

Я не могла разглядеть выражения его лица, так как перед глазами все плыло. Но, судя по голосу, предстоящий эксперимент внушал ему серьезные опасения. О, вдруг он запретит докторам проводить надо мной опыты, пронеслось у меня в голове.

— Вам не о чем беспокоиться, молодой Харкер, — невозмутимо заявил фон Хельсингер. — Вашей жене пойдет на пользу, когда жилы ее наполнятся благородной мужской кровью. Все прочие женщины на свете могут лишь мечтать о такой участи. Ваша жена избавится от всех своих болезней, станет крепче и выносливее и подарит вам превосходных детей. Разве вы этого не хотите?

— Думаю, вам не стоит оставаться здесь, — заметил Сивард. — Самые безопасные процедуры могут произвести тягостное впечатление на человека, далекого от медицины. Когда все будет позади, мы пошлем за вами.

Джонатан подошел к кровати и поцеловал меня в лоб.

— Ты скоро поправишься, Мина, — пробормотал он. — Доктора знают, как тебе помочь.

Я собрала все свои силы и схватила его за рукав.

— Не позволяй им этого делать, — хотела сказать я, но слова застряли у меня в горле.

Взгляд мой встретился с обеспокоенным и виноватым взглядом карих глаз Джонатана.

— Что ты говоришь? — спросил он.

— Люси, — только и сумела выдохнуть я. Звуки сорвались с моих онемевших губ, точно тяжелые камни.

— Кажется, она зовет Люси, — сказал Джонатан, повернувшись к Сиварду.

— У нее галлюцинации, — ответил тот и, взяв Джонатана под локоть, попытался отвести его прочь. — Сейчас она в состоянии полузабытья, наиболее благоприятном для проведения процедуры.

— Люси умерла в вашей клинике, — заявил Джонатан, стряхивая руку доктора. — Вы должны пообещать мне, что подобное не случится с Миной. В противном случае я не позволю вам продолжать лечение.

О мой терпеливый читатель, как часто нам хочется вернуться в прошлое, чтобы изменить решение, принятое в той или иной судьбоносной ситуации. Беспомощно распростертая на кровати, я горько сожалела о том, что в свое время сочла необходимым скрыть от Джонатана ужасающие подробности смерти Люси. Тогда я полагала, что не должна выводить своего мужа из ненадежного душевного равновесия, которое он с трудом обрел после болезни. О, если бы я позволила Джонатану прочесть последнее письмо Люси! Оберегая его от всех возможных волнений, я и подумать не могла, что подписываю свой собственный смертный приговор.

— Леди Годалминг страдала от жестокой анемии, — изрек фон Хельсингер. — Переливание крови было последним средством, к которому мы прибегли, надеясь ее спасти. Ваша жена вполне здорова физически. Приняв порцию мужской крови, она обретет и психическое здоровье. Но для того чтобы достичь нужного нам результата, необходимо, чтобы донор пребывал в состоянии полного душевного спокойствия. Лорд Годалминг, отдавая кровь своей жене, был до крайности возбужден. Возможно, именно поэтому результат переливания оказался столь плачевным.

— Не удивительно, что его преследуют кошмары, — задумчиво произнес Джонатан. — Бедняга уверен, что убил свою жену. Такое не должно повториться, господа.

— Жизни Мины ничего не угрожает, — уверенно заявил Сивард. — Вы знаете, что мне можно доверять.

— Я вам доверяю, — кивнул Джонатан.

Иного ответа я и не ожидала. В конце концов, именно Сивард встал между Джонатаном и Годалмингом, когда последний нацелил на моего мужа нож. Не удивительно, что Джонатан проникся к доктору доверием.

Джонатан вновь склонился надо мной и сжал мою бессильную руку.

— Мина, дорогая, все будет хорошо, — с легкой запинкой прошептал он, коснулся моей руки губами и встал. Я попыталась остановить его, но язык отказывался мне повиноваться. Джонатан, не оборачиваясь, двинулся к дверям, и вскоре звук его шагов стих в коридоре.

Фон Хельсингер плотно закрыл дверь и подошел к кровати.

— Надеюсь, вы будете паинькой, — сказал он.

Сивард держал мою руку, а фон Хельсингер, вставив в глаз монокль, принялся поглаживать мою руку, при этом тщательно ее рассматривая.

— Кожа гладкая и нежная, как у маленького ребенка, — пробормотал он.

Потом он отбросил накрывавшее меня одеяло, расстегнул ворот моей ночной рубашки, сунул под нее руки и принялся ощупывать мое тело.

— Но она уже далеко не ребенок, — заметил он, сжимая мои груди.

Рука его замерла под моей левой грудью, взгляд устремился в потолок.

— Сердечный ритм вполне удовлетворительный, — сообщил он, взглянув на Сиварда. — Вы можете делать инъекцию.

Сивард закатал рукав моей рубашки. Я попыталась вырвать руку, но он сказал:

— Не дергайтесь, иначе укол причинит вам боль.

Жесткие пальцы фон Хельсингера прижали мою руку к кровати, а Сивард медленно провел пальцем от запястья до локтя, нащупывая вены.

— О, какая тонкая, какая изысканная работа, — бормотал он при этом. — Эти голубоватые прожилки так нежны, словно их прочертил своей кистью художник.

Пальцы его скользнули к моей подмышке и принялись ласкать чувствительную кожу, заставляя меня постанывать от щекотки.

— Вижу, это вам нравится, — с улыбкой шепнул Сивард.

— Отлично! — удовлетворенно заявил фон Хельсингер. — Она готова принять мужскую кровь.

Сивард в очередной раз очертил пальцем линию моих вен и остановился на локтевом сгибе.

— Думаю, вот самое подходящее место, — сказал он и отработанным движением профессионала вонзил в вену иглу.

Особой боли я не почувствовала, лишь легкий укол и небольшое жжение. Сивард потер то место, куда вошла игла, и погладил меня по щеке.

— Милая, милая Мина, — со странной ухмылкой проворковал он.

Фон Хельсингер что-то сказал по-немецки, его молодой коллега рассмеялся и ответил ему на том же языке.

Комната вокруг меня начала медленно кружиться; сознание мое гасло. Еще несколько минут назад я изнывала от собственной беспомощности, не зная, как остановить докторов, а теперь, оглушенная лекарством, полностью смирилась со своей участью. Темнота накрывала меня с головой, унося прочь все мысли о побеге. Наверное, теперь, на пороге смерти, мне следует помолиться, подумала. Но молитва требовала слишком больших душевных усилий, а мною овладела безраздельная апатия. Однако, как ни странно, на память мне пришли слова духовного гимна, который я слышала, когда в последний раз присутствовала на церковной службе в Экстере. Мне казалось даже, воздух наполнился мощными звуками органа.