гостеприимная Женева при моем вступлении в ее черту. Общество их и занятия мои объективного свойства, интересные, но лишенные всякого элемента страстности, залечивали мои возбужденные нервы, и я чувствовала давно не испытанное мирное отдохновение. Около этого времени, если не ошибаюсь, вышли первые книги Макса Мюллера о сравнительной филологии, об общем корне всех арийских наречий и о разветвлении его в трех главных подразделениях — санкскритском, греческом и латинском[799]. По крайней мере, для нас это было открытием. Мы слушали очень интересные курсы по этим предметам, и также по изучению древних индийских религий, особенно буддизма. Познакомились с очень ученым раввином, который читал нам дополнительные лекции по этим предметам, равно как и о еврейской каббале. В то же время присутствовали на публичных лекциях m-r Навиля, развивавшего историю греческой философии и останавливающегося особенно на Пифагоре и Платоне. Для меня эти занятия имели огромный интерес. История человеческой мысли меня всегда завлекала, и здесь я имела такое богатое представление о самых высоких проявлениях человеческого разума. Моя религия была слишком твердо основана на камне веры и познания, и при том запечатлена победой, одержанной над сомнениями, чтобы эти изучения ее могли поколебать. Они только открывали мне огромный широкий горизонт. Мне казалось, что вместо низкого потолка над моей головой подымаются высокие своды, как у готических соборов, доходящих только почти, но не до неба — так как это все-таки не было христианство. А христианство одно содержит для меня абсолютную истину. В воображаемой мной схеме по этому предмету я представляю ее себе так: каждая из религий, которыми жило и живет нехристианское человечество в течение долгих веков, без сомнения, содержит в себе большую или меньшую часть истины, подобно тому, как в отдельных лучах света, разбивающихся в радугу, содержится тот же световой элемент, несмотря на разность внешнего проявления каждой из его частей. Эти лучи в соединении производят абсолютный свет — как и отдельные доли истины, соединенные в свете Божеского откровения, получаемого в христианстве, сияют вместе сиянием вечным. Мы чувствуем со всем человечеством однородность в нашей потребности верить; поэтому изучение этих таинственных религий так завлекательно. К сожалению, ему предаются большей частью лица, не изучившие серьезно глубины христианства, смешивая его с ежедневным отправлением его обрядов, тогда как они видят древние религии в ореоле их идеальной высоты и восторгаются ими. Какие бы то ни были течения философской мысли (и эти течения сильно колеблют в настоящее время основы наших верований), истина останется истиной, и не раз придется повторить слова Спасителя: «Камень, которым пренебрегли зиждущие, тот стоит во главе угла»[800].

В этих беглых страницах касаюсь моих личных воззрений, не более. Поэтому ни с кем не полемизирую и никому моих мнений не навязываю, но считаю долгом открыто исповедовать то, чему верю глубоко. Мы виделись с нашими друзьями постоянно, то занимаясь нашими общими научными интересами, то проводя время в непринужденных беседах, оживленных их блестящими умами. Дома я долго занималась живописью масляными красками, до сих пор я не писала пейзажей, но здесь, посреди дивной природы, мне захотелось приобрести возможность воспроизводить некоторые из ее моментов. Я пригласила отличного учителя Guigon и под его руководством написала сначала несколько копий, а потом летом самостоятельно стала писать с натуры. У меня мало развито чувство пластики и формы, поэтому я не хорошо рисую, но во мне очень ясно чувство колорита, а в изображении горизонта, неба, воды, дали это дарование находит свое применение. Каждое утро часа два я рисовала пред своим мольбертом, находя в этом безмолвном занятии какое-то приятное успокоение. Вечером я играла на фортепьяно; вся партитура «Лоэнгрина»[801] была моей любимой темой; до сих пор эта опера является для меня высшим выражением поэзии в звуках. Все это составляло мирную атмосферу, которою я особенно дорожила ввиду ожидаемого мной ребенка. Теперь я страстно желала иметь девочку, взамен моей бедной девочки, только промелькнувшей в жизни, и против которой я чувствовала себя виноватой. Из-за ее заместительницы я старалась быть спокойной, чтобы не передать ей в наследство мои мятежные нервы. Я желала, чтобы она была бодра, как вдыхаемый мной живительный воздух Женевы, уравновешенна, как синтез слышанных мной философских учений, который я находила в вере в великого Бога и Отца вселенной и в братстве людей, — радостна, как лучи солнца, играющие на поверхности голубого озера и ярко окрашивающие вершины Салева[802]. У меня было внутреннее убеждение, что родится девочка, и мы уже заранее назначили ей имя Веры, по имени героини моего романа и моей любимой добродетели. И все это сбылось. Явилась моя маленькая Вера 4/16 января и была записана citoyenne de Genève[803] с правом на pension alimentaire[804] от города, если бы она впала в нищету. Таков закон касательно всех, родившихся в этом гостеприимном городе. Моя мать приехала к нам по этому случаю вместе с моим братом, но должна была уехать через несколько дней, когда я уже поправилась, так как ей было необходимо присутствовать на бракосочетании великого князя Владимира Александровича с принцессой Марией Мекленбург-Шверинской[805].

С рождением моей девочки кончилась темная полоса, захватившая несколько лет моей молодой жизни. Пройденные испытания были очень тяжелы, но я вышла из них, благодаря Бога, с обновленным духом и с укрепленными силами и не раз припоминала слова, сказанные m-me André: «Croyez-moi, mon enfant, la vie la mieux gardée est celle que gardent les peines!»[806] На лето мы взяли прелестную загородную виллу la petite Pierrerie[807], дом, красиво устроенный для самих владельцев, стоял сравнительно с садом на возвышенности, сад спускался по склону к озеру и оканчивался каменной набережной, вдоль которой аллея, окаймленная розами, вела к каменной же пристани. В стоящей вблизи беседке моя милая девочка проводила дни с кормилицей своей Jeannette Reverchon и с нашей русской няней. Мне представлялось, что великая природа, окружавшая эту начинающуюся маленькую жизнь, должна была проникнуть бессознательно в ее существо и зародить в ней чувство красоты. Озеро с его удивительными переливами красок и теней было то ярко-синее, то зеленоватое, а в дремлющие жаркие дни принимало оттенки опала. За ним двойной ряд гор с мелькающими домиками на первом плане. Между ними выделялась villa Diodati, где жил лорд Байрон[808], я ее видела из моих окон и думала о его творениях, навеянных красотой окружающей природы. А позади величавый Монблан стоял укутанный в своем