вечноснежном покрове, то искрящийся под сиянием солнечных лучей, то загорающийся в часы заката ярко-пурпуровым светом и потом постепенно потухающий, подобно организму, покидаемому жизнью, которая запечатлевает на нем синеватую бледность смерти. Из местных жителей чаще всего этим летом я видела William de la Rive, сына известного ученого[809], очень умного человека, впрочем, более парижанина, чем швейцарца, и представляющего собой светский элемент нашего общества. У него были две прелестные виллы и виноградники в окрестностях города, где он нас принимал, сам бывая у нас очень часто. Юсуповы[810] жили в своей даче Татьянье тоже на берегу озера, но ближе к Лозанне. Мы бывали друг у друга, оставаясь не менее чем на целых полдня, как настоящие деревенские соседи, так как расстояние было довольно большое и нужно было ехать на пароходе или по железной дороге, кроме того, масса русских знакомых проезжала через Женеву, останавливаясь более или менее продолжительно, бывая всегда у нас. Так, мы видели: тетю мою, княгиню Прозоровскую, с дочерьми[811] — и вместе поднимались на самый верх Салева к Навилю, жившему там в своем Chalet Grange Gaby[812]; друзей наших, Сакенов, покидающих Флоренцию и направляющихся к местам нового назначения графа, Дармштадту; двоюродную сестру моего мужа, княгиню Шаховскую[813], которая поместила сына своего Володю в пансион в Лозанне, поручив его нашему наблюдению и прося брать его к нам в праздничные дни. Он женился впоследствии на племяннице моей, княжне Марии Анатольевне Куракиной, и сделался вдвойне моим племянником. Раз, по возвращении моем с прогулки, я была неожиданно обрадована, застав у себя принцессу Евгению Максимилиановну с фрейлиной своей Софией Ивановной Нелидовой. Я не знала о приезде принца Ольденбургского[814] в Женеву, куда они только что приехали, и радость моя была огромна при свидании с нею. Она рассказала мне живо и умно о всех более или менее важных и интересных для меня эпизодах петербургской жизни… Пахло родным от ее рассказов, переносивших меня в нашу обычную среду. Настроения и лица так быстро меняются, что некоторые эпизоды казались почти невероятными. Можно было отгадать из группировки фактов, что в умах совершается какой-то процесс брожения.

Мое сердце рвалось к России и жаждало принять участие в интересах нашей современной жизни. Но покамест надо было оставаться в Женеве и жить интересами нашей созерцательной жизни. В то время гремел своим красноречием бывший монах патер Hyacinthe. После разрыва своего с римско-католической церковью он поселился в Женеве и с замечательным даром слова проповедовал о какой-то единой церкви будущего, долженствовавшей, в его представлении, соединить все христианские религии. Речь его была эффектна, но мысли туманны. Тем не менее это был крупный талант и замечательный оратор. Евгения Максимилиановна была на его проповеди, после чего приехала завтракать к нам. День был дивный, теплый, мы сидели в саду и говорили о вечных предметах перед вечными красотами природы. Вскоре принцесса переехала со всем домом в Evian[815], где уже находился старший брат принца, Николай Петрович, с его супругой графиней Остернбург. Я ездила туда с моим мальчиком, дружным с колыбели с Петром Александровичем[816]. Мы очень любили наши поездки. В 8 часов утра мы отправились в нашей одноконной коляске на пароходную пристань в Женеву. Когда я вставала ранним утром и открывала окна, то готова была ахнуть от восхищения при виде величественной картины восхода солнца над вершинами гор. Весь путь во время нашей быстрой езды вдоль чудного озера, при свежести благоухающего утра, давал нам прелестные впечатления. На пристани в Evian Евгения Максимилиановна встречала нас и увозила с собой, а после завтрака мы ездили иногда всем обществом по живописным местам, окружающим нас. Я читала тогда роман Шербюлье, местом действия которого он избрал как раз эту местность, и могла убедиться в верности его описаний[817]. Мы возвращались к обеду. Иногда я заставала у мужа de la Rive, и мы проводили вечер на террасе в оживленных разговорах, следя за вспыхивающим ярким пурпуром Монбланом, за постепенным его угасанием и за наступлением сумерек. А лунные ночи! Что это была за прелесть и поэзия. Впечатления от них просились выразиться стихами, но стихов я не хотела писать: мои нервы были спокойны, я не желала будить их. Мое здоровье действительно поправилось, я ощущала неожиданный прилив силы и бодрости духа. Говоря словами псалма, я чувствовала «Обновление яко орля юности моей»[818]. С улыбкой вспоминала, как во время приезда моего в Париж осенью 1869 года на вопрос, почему я одеваюсь в черном, не в трауре ли я, отвечала: «Je porte le deuil de ma jeunesse»[819].

Нет! Не умерла моя молодость, она только прошла через горнило испытаний, где оставила много эгоистичного, мешающего исполнению призвания моего на земле, и, облегченная, она свободнее могла стремиться теперь к назначенной сознанной цели. Цель эту я видела в том, что называется нынче альтруизмом. Опыт всего пережитого и еще более передуманного должен был служить на пользу моих ближних. Я думала о моей великой Родине. В отношение ее я все еще стояла на впечатлениях шестидесятых годов; мои личные скорби слишком поглощали меня, и я уже не следила за политическими изменениями. Поэтому я с прежним энтузиазмом относилась к настоящему «освободительному движению», получившему начало с высоты престола, и с нетерпением ожидала возможности применить к делу его начертания в скромной, предоставленной мне арене в Тверской губернии. Наши элементарные школы в Степановском, где учили по азам, могли дать детям только механизм процесса чтения, оставляя в стороне всякую идею о развитии. Моя мечта была устроить настоящую воспитывающую школу, направляющую в желаемом смысле развитие будущего поколения. Познакомившись в Женеве с бароном Корфом, известным деятелем Екатеринославской губернии по земским и особенно школьным делам, я получила от него много полезных указаний, резюмированных в книге его, которую он мне дал на память[820]. По этому же вопросу Навиль говорил мне об отце Жираре, устроившем в Фресбурге[821] образцовые начальные школы, и дал мне свою собственную записку, где он развивал ту же мысль, которую Жирар осуществлял на деле, именно: что образование и воспитание должны быть неразрывно связаны, иначе получается уродство вроде того, как если бы в человеческом теле один орган развивался чрезмерно на счет другого, от чего бы произошла для последнего атрофия, засим следует определение основ воспитания и направление школы по избранной ориентации. Эта записка так мне понравилась, что