«Друзья наших друзей — наши друзья». Я еще никогда не была в Швейцарии; после короткой остановки в Люцерне мы переехали на ту сторону озера и поселились на горе Бюргенштоке, где недавно была открыта гостиница[792]. В то время, чтобы добраться к ней, нужно было подниматься довольно долго в экипаже по извилистой дороге, открывавшей при каждом повороте дивную панораму; теперь, как я слышала, устроена узкоколейная железная дорога и доступ до нее сделался легче. Я была в восхищении от дивного горного воздуха, сразу поднявшего энергию моих легких, и от видов, окружающих нас. С одной стороны — озеро, отражавшее в своих зеленых, как светлый изумруд, водах оранжевые и темно-лиловые тени высоких гор Риги и Пилат, а с другой — зеленая долина с пасущимся скотом, звенящим своими типичными швейцарскими колокольчиками, и темные леса, покрывающие возвышенности. Эти картины мирной природы были мне удивительно симпатичны. Наша гостиница стояла одиноко посреди красот, не созданных человеческой рукой; в этом орлином гнезде я чувствовала себя как бы птицей и мечтала о том, что было бы хорошо иметь крылья и улететь в пространство, или я думала о столпниках древних времен, которые удалялись от смуты земной и предавались на своих башнях, с которых никогда не сходили, тайнам созерцания и постоянной молитве о грешном мире, лежащем у их ног. Этот мир мог представить в моем воображении Люцерн, сверкающий на противоположном берегу своими вечерними огнями. На нашу гору, как в настоящее гнездо, прилетели с разных сторон близкие мне для свидания со мной. Первая приехала моя мать после царского пребывания в Англии и скоро потом моя сестра с мужем, наши друзья Зубовы и, совершенно случайно, бывшая фрейлина великой княгини Елены Павловны Елена Стааль, вышедшая замуж за француза графа d’Hauterive. К нам присоединялся иногда из города наш общий друг Егор Иванович Бреверн, член Государственного совета и один из завсегдатаев Михайловского дворца. Мы составляли однородное обособленное общество посреди англичан, американцев, перувьянцев и прочих разноплеменных обитателей отеля. Здесь мы окончательно решили, что проведем зиму в Женеве, и добрая Мари Зубова взяла на себя труд приискать для нас квартиры. Я чувствовала себя прекрасно и спустилась с гостеприимной нашей горы по окончании сезона с бодрыми силами и спокойными нервами. В воздухе на Бюргенштоке было уже очень прохладно, когда мы его оставили, но, приехав в Монтре[793], мы нашли там совершенное лето. Голубое озеро блестело под лучами солнца, высокая гора Dent du Midi[794] прорезывала легкие белые тучки, которые плавали по горизонту, и замок Шильон выступал окруженный прозрачным туманом. Картина была чудная и вызывала воспоминания о поэтах, воспевших ее, и о героях, созданных их фантазией. Байрон, Руссо, Julie, S-t Preux[795] — все эти тени невольно мелькают в воображении.

Пробыв в Монтре недели три вместе с моей сестрой и ее мужем, мы отправились в Женеву, где стали устраиваться на зиму. Мы наняли очень симпатичный, вновь отделанный дом напротив нашей церкви и обставили его уютно при помощи взятой напрокат мебели у обойщика и покупки необходимой домашней утвари, наняли кухарку и лакея и, переехав из отеля, чувствовали себя как дома. Еще до переселения нашего Мария Зубова привела ко мне в Hôtel des Bergus[796], где мы остановились, своих друзей, которые стали и моими друзьями. Главный из них был m-r Naville. Он был профессором философии. Его обширный ум и огромные знания были проникнуты высоким религиозным направлением. На кафедре он удивительно говорил, — в рельефных и как бы отчеканенных выражениях, спокойно, авторитетно, голосом, не терявшим до конца своей звучности, и речью, не знавшей торопливости или смущения. Он более всего любил порядок, выражая этим словом совокупность отношений человека с Богом и природой и указывая на единство законов, управляющих физическим миром и существом человека. Сравнения свои он часто брал из области геометрии и астрономии и нередко приводил цитаты из древних философов, дошедших путем работы ума до вывода некоторых истин, почерпанных нами путем откровения свыше. Сергеев был другим нашим другом. В бытность его офицером и еще молодым, с ним случился паралич глазного нерва в одном глазу, и вскоре потом та же участь постигла и второй глаз, и он, безусловно и непоправимо, ослеп. Понятно отчаяние его, вследствие такого ужасного несчастья, но он не упал окончательно духом, а со всей своей энергией предался научным занятиям. Живя в Париже, он познакомился со многими учеными, в том числе с Claude Bernard, и переписывался потом с некоторыми из них. Его секретарь читал ему много из области естественных наук и физиологии. Память его была изумительна. Когда я с ним познакомилась, он писал обширную книгу о сне. Он жил уже несколько лет в Женеве с родственниками своими, генералом Безобразовым[797] и его дочерью Александрой Сергеевной, умной, даровитой, красивой, для которой, конечно, пребывание также в городе было слишком серьезно, и она с некоторым нетерпением выносила его. Сергеев был большим другом всех Барятинских. Он был очень красив и приятен в разговоре. Ко мне был дружески привязан, читал мне отрывки своего сочинения и объяснял умно и ясно, чего я не понимала. Мне нравилось то, что его несчастье не замкнуло его от интересов и даже наслаждений жизни. Он приходил ко мне, например, и говорил: «Вот я был в таком-то месте, непременно Вы должны туда съездить. Представьте себе…» И он рисовал мне картину открытого им пейзажа, как будто он его видел своими глазами, и с таким увлечением и любовью и глубоким чувством красоты природы, как редко встречается даже между зрячими людьми. Другой раз рассказывал мне, как он ходил на Риги-Кульм[798] вместе с другими обитателями гостиницы смотреть на восхождение солнца, и описывал мне величие этого явления. Слушая его, я представляла себе этого бедного слепца, стоящего одиноко в своей вечной темноте, отдаленного от ощущений всех прочих, и мне стало страшно жаль его. Я ему сказала: «Но не увеличивают ли такие моменты обычного чувства Вашего лишения?» Он мне ответил: «Нет. Я стою в группе лиц, наблюдающих это великолепное явление, и ловлю первое их впечатление, первый их знак восхищения. Каждый поражается той или другой подробностью: из всех их возгласов мое воображение создает общую картину и представляет ее себе так ясно, что иллюзия почти полная. К тому прибавляется живительность горного утреннего воздуха, ощущение первых лучей солнца и все вместе — прекрасно…»

Несколько других приятных знакомств доставила мне