тифа, которым он опасно заболел через несколько дней после переезда в Аничков дворец. Тяжелые впечатления следовали одни за другими. 12 декабря, в день рождения моего покойного брата, мой отец причащался в приходской церкви Св. Пантелеймона. Возвращаясь, он сказал мне: «Как ошибочно мы представляем наше отношение к Богу» — и прибавил: «Il faut aller à Lui tout simplement comme un enfant va à son père»[755]. С этой простой детской верой, отрешившись от земных попечений, душа его предстала перед небесным своим Отцом. Ровно через неделю, 19-го с ним случился удар, а в ночь на 20-е он скончался. Не стану описывать нашего потрясения. Как часто в этих записках приходится мне зарегистрировывать тяжелые утраты, которым подвергалась наша семья, но, веря в личное бессмертие, уповаю на соединение с умершими в вере, и хочется воскликнуть с апостолом Павлом: «Смерть! Где твое жало? Ад! Где твоя победа?»[756] Временно находясь посреди тяжелых смятений нашей современной жизни, утешаю себя мыслями, выраженными в следующих стихах:

Qu’importe que la vie inégale ici-bas

Pour l’homme et pour la femme

Se dérobe et soit prête à rompre sous vos pas?

N’avez vous pas votre âme?

Votre âme qui bientot fuira peut-être ailleurs

Vers ces régions pures

Et vous emportera plus loin que nos douleurs

Plus loin que nos murmures!

Soyez comme l’oiseau perché pour un instant

Sur des rameaux trop frêles

Qui sent ployer la branche et qui chante pourtant

Sachant qu’il a des ailes![757]

Великая княгиня Елена Павловна только что вернулась из Флоренции, где была очень больна. Мы ее еще не видели, так как были поглощены нашим горем. Великая княгиня Екатерина Михайловна была у меня, и на мой вопрос о состоянии здоровья ее матери с беспокойством и тревогой сказала мне, как опасно оно ей представляется. Действительно, 9 января утром нас уведомили, что ее высочество находится в отчаянном положении. Мы поспешили в Михайловский дворец. Все уже носило печать ожидания близкой кончины. В гостиной близ спальной, двери которой были открыты, собрались приближенные, грустно переговаривавшиеся между собой о готовящемся событии. Я вспоминала всю ее доброту ко мне, почти со времени моего детства. Рядом со мной Юлия Федоровна Абаза рыдала, вся ее жизнь сплелась около Михайловского дворца, она переживала в то время свое собственное большое горе, и слезы ее были выражением совокупности ее тоски. С княжной Львовой сделалось дурно. Прошел о. Янышев с Святыми Дарами. Мы все пали на колени и оставались так во время Св. Причастия. Я находилась в дверях у ее спальни и встала, чтобы пропустить Государя и Императрицу, которые вошли к ней. Потом все было кончено, и все разъехались. Начались панихиды, дежурства. Она лежала, покрытая цветами в малой церкви дворца, где я так часто видела ее при жизни. В залах, примыкающих к церкви с обеих сторон, собиралась огромная масса официальных лиц на панихиды. Потом перенесение гроба в Петропавловскую крепость, отпевание, последняя вечная память и чувство пустоты в городе и в жизни многих от исчезновения этой высокой и светлой крупной личности. Не говоря о семье, более всех ощущала эту потерю самая приближенная к покойной великой княгине фрейлина Эдита Федоровна Раден. Более двадцати лет, проведенных ею в тесном общении с обширным умом и высоким характером Елены Павловны, сроднили ее с духом великой княгини, развивая природные ее исключительные способности. Она благоговела пред ее памятью и направляла всю свою деятельность к осуществлению ее замыслов, к приведению в исполнение ее предначертаний, к одухотворению ее духом всех оставшихся после нее памятников ее просвещенных забот. Великая княгиня желала создать врачебную клинику и предполагала передать ведение ее своему врачу профессору Эйхвальду. Эдита Федоровна знала все планы и подробности этого дела и могла передать его с точностью великой княгине Екатерине Михайловне, которая исполнила последнюю волю своей родительницы, основав Клинический институт имени великой княгини Елены Павловны[758]. Я очень часто видела Эдиту Федоровну во все это время, сама не выезжала по причине нашего траура и часто проводила у нее вечера. Иногда третьим лицом был доктор Эйхвальд. Мы много говорили о былом. Она была чрезвычайно грустна. Я также была подавлена последовательностью стольких тяжелых впечатлений. Мы жили в одном доме с моей матерью (хотя независимо в хозяйственном отношении), и я разделяла ее интересы. Мой брат, глубоко потрясенный смертью отца, приехал на короткое время из Киева, где он служил адъютантом при генерал-губернаторе князе Дондукове. Моя сестра была в Ницце со своим мужем.

В свет я, конечно, не ездила, но мои друзья меня не покидали — я даже расширила круг моего знакомства. В него вошли трое очень известных судебных деятелей: Андрей Александрович Сабуров, Петр Демидов[759] и Иван Иванович Шамшин. Последнего я встретила у Александры Александровны Воейковой в Мариинском дворце. Мы провели вечер втроем. Иван Иванович много говорил прекрасной русской речью, очень содержательной. Я была сильно заинтересована. Он потом бывал у меня часто. Я всегда была проникнута ясностью его взгляда на современные события и пониманием нужд государства. То время было золотым веком судебного ведомства. Оно притягивало лучшие силы страны. На призыв к деятельности не один блестящий талант откликнулся горячим патриотизмом и посвящением своих сил серьезной работе.

Ранней весной, 14 апреля, я уехала за границу с моим мальчиком. И ему после прошлогодней болезни и мне после моих нравственных потрясений необходима была перемена впечатлений. Погода была отвратительная, холодная и метельно-снежная. Я жаждала увидеть признаки весны, мне удалось уехать в поезде, высылаемом навстречу Императору Вильгельму, прибывавшему в Петербург; я находилась под покровительством дяди моего, князя Бориса Федоровича Голицына, назначенного состоять при иностранном государе вместе с фельдмаршалом графом Бергом, князем Суворовым и графом Кутузовым[760]. Путешествие наше было очень приятное, мы вместе обедали и разговаривали, когда я бывала в вагон-салоне. Они остались в Вержболове, где должны были на следующее утро встретить высокого гостя России, а мы продолжали свой путь до Берлина. Мои любезные кавалеры проводили меня до Эйдкунена[761] и усадили в вагон. В Висбаден[762], еще ранее моего приезда, прибыла добрейшая княжна Львова (Михайловского дворца) и взяла для меня комнаты около своих. Весна здесь уже наступила в своем очаровательном молодом наряде, все зеленело, и фруктовые деревья были в полном цвету. Мы вышли из вагона