Америка открыла Токвилю[1147], что такое демократия. Он отправился в Соединенные Штаты для изучения конституции и нравов и скоро заметил, что «зиждущим фактом, от которого, по-видимому, исходили все частные факты», было равенство условий, т. е. именно демократия. Равенство политическое, а не экономическое – Токвиль всегда употребляет это слово лишь в таком смысле. Его мысль переносится тогда в Европу, и он видит там «нечто аналогичное тому зрелищу, какое представляет Новый Свет»: равенство условий с каждым днем прогрессирует, и «та самая демократия, которая царит в американских обществах, быстро завоевывает власть»[1148]. Хорошенько понять и истолковать пример Америки для того, чтобы извлечь из него полезный урок для Франции, – таков замысел Токвиля. Он не говорит: вот что должно быть во имя такого-то раз установленного принципа; он предвозвещает, что будет, если движение, уже заметное в наших обществах, пойдет далее и достигнет своего предела.

До появления книги Токвиля демократия была для одних «идеалом», «блестящей мечтой», осуществление которой им казалось легким, для других – синонимом «ниспровержения всего существующего, анархии, грабежа и убийств». Токвиль старается уменьшить «ужасы» последних и «пыл» первых. Он берет демократию как факт и изучает ее, как изучают факт, в деталях и в связи с окружающим, не заграждая, однако, себе пути и к философскому изысканию причин этого факта. Затем он старается определить условия, при которых демократия дает наилучшие результаты. Он хочет приготовить «для совершенно нового мира новую политическую науку»[1149]. У него очень сильно развито понимание исторической необходимости. Он отказывается «судить о нарождающихся обществах, пользуясь идеями, почерпнутыми в обществах, уже не существующих»[1150]. Равенство условий действительно является в глазах Токвиля «провиденциальным фактом». Всякая попытка затормозить его развитие была бы обречена на неудачу. Этот факт отвечает, впрочем, весьма могучей страсти в сердце современного человека[1151], настолько могучей, что она царит в нем и до некоторой степени подчиняет себе любовь к свободе. Если бы новейшим народам пришлось выбирать между равенством и свободой, они предпочли бы равенство[1152].

Демократия содержит в себе зародыши двух зол: анархии и рабства. Анархии – потому что при равенстве всех граждан каждый имеет сильную склонность тянуть в свою сторону, хотя бы социальное тело сразу распалось в прах; рабства – потому что ум демократических народов, «довольствующийся простыми и общими идеями», охотно воображает себе «великую нацию, все граждане которой похожи на один образец и управляются единой властью». Из этих двух зол первое – меньшее, так как его нетрудно заметить и, заметив, избежать, второе – худшее, так как в него втягиваются «незаметно». Поэтому Токвиль особенно старается «обнаружить его». С замечательной силой аргументации он устанавливает, что по мере уравнения условий у данного народа «индивидуумы как будто умаляются, а общество кажется более мощным». Отсюда происходит, что «в демократические эпохи» люди имеют очень высокое мнение о привилегиях общества и очень низко ценят «права индивидуума»[1153]. Поэтому они охотно соглашаются, что власть, являющаяся представительницей общества, обладает гораздо большими знаниями и мудростью, чем любой из членов общества, и что ее обязанность и право – брать каждого гражданина за руку и вести его. Во Франции, «где революция пошла далее, чем у какого-либо другого народа Европы», эти идеи являются абсолютно господствующими над умами. «Единство, вездесущность, всемогущество общественной власти и однообразие ее правил служат крайне характерной чертой всех политических систем нашего времени»[1154]. Тут влияет идея, но и чувство находится в согласии с идеей. В наших обществах «люди с трудом отрываются от своих частных дел для занятия общественными; они естественно склонны предоставить заботу об общественных делах единому, видимому и постоянному представителю коллективных интересов – государству»[1155].

Поэтому не следует удивляться, что верховная власть в наше время стремится возрастать, хотя государи и менее прочно держатся на своих престолах. «Во всех концах Европы привилегии дворянства, вольности городов и провинциальное самоуправление уничтожены или готовятся к этой участи»[1156]. Благотворительность и воспитание стали «делом нации»[1157]. Религия клонится к тому же[1158]. Мало того, число чиновников увеличилось, и развился вкус к общественным должностям. «Почти повсюду в Европе государь повелевает двумя способами: одной частью граждан он управляет страхом, который они чувствуют к его агентам, другой – надеждой стать когда-нибудь его агентами»[1159]. И это еще не все: большое, притом постоянно возрастающее число действий, до сих пор предоставленных личной независимости, ныне подчиняется контролю общества. Администрация стала не только «более централизованной», но и «более инквизиционной и мелочной»[1160]. Правительство привлекает к себе богатых займами, а бедных – сберегательными кассами. Оно вмешивается таким образом в частную собственность[1161]. С другой стороны, оно стремится создать, наряду с судами, «более зависимые» юридические инстанции для решения споров между администрацией и частными лицами. Это значит, по меткому выражению Токвиля, «в спорах между администрацией и частными лицами давать скорее подобие правосудия, чем самое правосудие»[1162].