Прибавьте к этому влияние промышленности. Промышленная собственность развивается с каждым днем; а в природе промышленности «объединять множество людей в одном месте, устанавливать между ними новые сложные отношения»124. Промышленный класс более других классов нуждается в «регламентации, опеке и сдержке». Естественно поэтому, что «задачи правительства растут вместе с ростом этого класса». Промышленность «вносит деспотизм в свои недра, и он, естественно, развивается по мере ее собственного развития»[1163]. Рост промышленности ведет к заботам об устройстве дорог, каналов, портов, и правители все более и более стремятся к тому, чтобы захватить эти работы в свои руки. «Промышленность увлекает нас, а они – ее»[1164].

Таким образом, централизация неизбежно возрастает с каждым днем в обществе, где все остальное меняется[1165].

Следовательно, параллельно происходят два переворота: рушатся династии и развивается центральная власть. Один из этих переворотов ослабляет власть, другой укрепляет ее. «Ни в какую другую эпоху нашей истории власть не казалась ни такой слабой, ни такой сильной»[1166]. Причина обоих переворотов одна и та же – развитие равенства. Именно ради преобладания равенства над привилегиями люди нашего времени ниспровергли старые власти; именно потому, что равенство восторжествовало, власть централизовалась и окрепла. «Они хотели быть свободными для того, чтобы иметь возможность быть равными, и по мере того как равенство при помощи свободы устанавливалось все более и более, оно делало для них свободу все менее доступной»[1167].

Наряду с таким тонким анализом причин развития власти в демократиях, Токвиль так же удачно характеризует и результаты этого движения. За исключением некоторых «редких и скоропреходящих» кризисов, которые могут вызвать насилие и жестокость, новый деспотизм будет «более захватывающим и более мягким», чем старый. Он будет принижать людей, не причиняя им мучений»[1168].

Я не знаю, есть ли во всем произведении Токвиля страницы сильнее той, где он набрасывает жанровую картину деспотизма, готового установиться «на самой заре народного верховенства»[1169]. Он говорит об этом без преувеличений и без гнева, с удивительной ясностью взгляда и полным чувством меры. Он рисует множество людей, «подобных друг другу и равных между собой», преданных погоне за «мелкими и вульгарными удовольствиями, наполняющими их души», – людей, эгоистически замкнутых в узкий семейный круг, живущих рядом со своими согражданами, не зная и не видя их. Над их головами – «огромная опекающая власть… абсолютная, мелочная, правильная, предусмотрительная и мягкая»; она хлопочет об их счастье, обеспечивает им безопасность, заботится о нуждах и удовольствиях, руководит их делами, делая таким образом проявление свободной воли все менее и менее полезным и более редким и покрывая все общество «сетью сложных, мелочных и разнообразных правил». Но так как народ остается господином, то граждане, очутившись под опекой, утешают себя тем, что сами выбрали себе опекунов. Каждый индивидуум соглашается быть на привязи, «так как он видит, что конец цепи держит не отдельное лицо и не класс, а сам народ»[1170].

Противоречия этой системы бросаются в глаза: за индивидуумом сохраняют право вмешательства в важнейшие дела, но его лишают этого права по отношению к самым мелким делам, не замечая того, что это наилучшее средство сделать людей неспособными пользоваться должным образом «великой и единственной привилегией, оставленной за ними». Отсюда постоянная опасность новых революций. «Утомленный своими представителями и самим собою, народ может создать более свободные учреждения или снова упасть к ногам единого властелина»[1171].

Нет, значит, никакого лекарства от этих зол, никакого средства для предотвращения угрожающих опасностей? Токвиль отнюдь не думает этого. Друг равенства, но в то же время страстный поклонник свободы[1172], он верит в возможность их согласования. Его цель, однако, состоит не в том, чтобы в политических формах прошлого найти опору для свободы, а в том, чтобы «вызвать появление свободы из недр демократического общества, в котором Бог судил нам жить»[1173]. В аристократические времена индивидуальная независимость была гарантирована существованием некоторых властей, наследственной передачей некоторых должностей, наличностью богатых и влиятельных лиц, «которых нельзя было насиловать легко и без огласки». Все это, безусловно, кануло в вечность; но и в демократиях есть нечто подобное. Не ослабляя центральной власти, можно доверить часть ее атрибутов «второстепенным коллегиям, образованным на время из простых граждан»[1174]. Некоторые должности можно сделать избирательными. Наконец, простые граждане, составляя ассоциации, могут стать в положение прежних, «крайне богатых, влиятельных и сильных личностей». Прибавьте к этому свободу печати и независимую и уважаемую судебную власть. Прибавьте еще живое чувство личных прав. В демократические времена право личности всего более подвержено опасности быть не признанным, а потому «истинные друзья человеческой свободы и человеческого достоинства должны постоянно держаться наготове».

Необходимо также навсегда оставить революционные идеи и привычки. Конечно, и в демократиях бывают «честное сопротивление и законные возмущения». Токвиль не доходит до «абсолютного» утверждения, что революций более не будет. Но люди демократических времен, принимая подобное решение, должны быть рассудительнее людей, живущих при каком-либо другом режиме, и должны скорее примириться со «многими неудобствами», чем прибегать к «таким опасным лекарствам». Формулируя окончательно свою мысль по этому предмету, Токвиль приходит к заключению, что новой политической эпохе, новому политическому миру предстоят новые заботы. «Фиксировать за общественной властью широкие, но ясные и неизменные границы; дать частным лицам некоторые права и гарантировать им неоспоримое пользование этими правами; сохранить за индивидуумом оставшуюся у него небольшую долю независимости, силы и оригинальности; поставить его наряду с обществом и поддерживать перед лицом последнего – такова, по моему мнению, главная задача законодателя наступающего века»[1175].