— А теперь ты входи, наконец! — раздается голос из правой двери, и ассистент указывает на меня.

«В конце концов, какая разница, кто будет заниматься мной, Ларсен или кто-то другой! Как знать, может, это и к лучшему, что я не попаду к Ларсену!» — думаю я, входя в правую дверь.

Мне предлагают присесть к столу у двери.

Ассистент записывает мои анкетные данные. У него рейнский диалект.

Я замечаю, что его глаза сверкнули, когда я сообщаю ему краткие биографические сведения. После того как я изложил ему свою биографию, рассказал о профессии отца, о том, где я сам учился, мне приходится сообщить ему, что я журналист.

С этого момента он обращается ко мне не на «ты», а на «вы».

— Расскажите подробнее об этом! — говорит он, и мне кажется, что эта вежливая форма обращения звучит неприязненно.

Очевидно, он интересуется моим мнением о работе журналиста в гитлеровской Германии. Но он спрашивает это лично для себя, так как не делает никаких записей.

— Итак, вы считаете, что во время войны неоднократно велись мирные переговоры между Германией и Советским Союзом? — понизив голос, спрашивает он.

— Ну да, конечно! — говорю я.

Я подробно говорю о самых разных вещах. Я пытаюсь объяснить ему противоречивость гитлеровской Германии. Хотя сам прекрасно понимаю, что для этого в маленькой анкете нет места.

У меня возникает твердое убеждение, что я провалился.

— Позже вас пригласит на собеседование товарищ преподаватель! — слышу я голос ассистента, и мне предлагают подождать в коридоре.

В это время по лестнице поднимается Ларсен.

— Последний шанс! — догадывается он. — Сейчас я вас приглашу! — говорит Ларсен, входя в свою комнату.

— Да нет, я уже был! — сквозь зубы говорю я.

Остальные, которые вместе со мной ждут в коридоре, уже поглядывают на нас.

Но Ларсен еще раз оборачивается.

— Тогда до скорого свидания! — говорит он с ударением на последнее слово.

Нет, нет! Я словно парализован и жду еще почти два часа, пока меня, наконец, снова приглашают войти. В дверь направо!

— Подождите еще! — уже два раза говорил мне ассистент, который регистрировал меня.

Но вот, наконец, я все же вошел!

Я сижу напротив маленького седовласого преподавателя. Но он все еще занят и листает какие-то бумаги.

Очень подвижный и в то же время очень солидный. Наверняка он любит пропустить стаканчик красного вина, а раньше писал рецензии на театральные постановки.

На нем спортивный пиджак в клетку и не совсем новый галстук.

— Сколько у нас еще, Роте? — поворачивается он всем корпусом к своему ассистенту.

— Четырнадцать! — пересчитывает тот анкеты, все еще лежащие перед ним на столе.

— Так много? Но тогда на сегодня все! Уже семь часов вечера! — говорит седовласый.

Конечно, седовласый преподаватель был прав, когда не хотел принимать меня в школу. Хотя он не сказал это вслух. Но мы оба сразу поняли это, когда наши взгляды встретились.

— Так называемые образованные люди, получившие образование в Германии, плохие ученики. Они усвоили слишком много неверных понятий в своих капиталистических школах, — говорит он, перебирая четырнадцать анкет. — И конечно, вы твердо убеждены в том, что в своем умственном развитии превосходите простого рабочего! — провоцирует он меня. — Мы добились гораздо лучших результатов с теми учениками, головы которых не были забиты всякими неверными знаниями!

— Это вполне возможно! — покорно соглашаюсь я с этим эмигрантом.

— Вы были журналистом в нацистской Германии? — удивляется он, просматривая мою анкету. — Тогда ваше место среди военных преступников, а не в антифашистской школе!

— Я писал фельетоны для литературного отдела газеты! — считаю должным подчеркнуть я. Я уже с трудом сдерживаюсь, чтобы не встать из-за стола и не уйти.

— Фельетоны в нацистских газетах были еще хуже, чем все остальные материалы, — считает он.

— Вы же не читали ни одного моего фельетона! — со смехом говорю я.

Да, я смеюсь, хотя, по правде говоря, мне хотелось бы гордо поднять голову и уйти.

За разговором быстро пролетает еще минут десять. Меня пытаются убедить в том, что Сталин самый мудрый человек современности. Я вынужден выслушивать утверждение, что немецкие интеллигенты являются слугами монополистического капитала.

— Если что и может вас оправдать, так это только ваша молодость!

Я так и не понял, собирается ли он принять меня в школу или нет?

Когда я в одиночестве спускаюсь по лестнице — все остальные из нашей комнаты уже успели поужинать в столовой, — я теряюсь в догадках, как же обстоят мои дела на самом деле.

— Возможно, он хотел лишь поиграть со мной в кошки-мышки? — делюсь я с Мартином своими сомнениями.

— Да не выдумывай ты! — говорит Мартин. Но и про себя он не знает наверняка, выдержал ли собеседование или нет. — Окончательное решение принимается на специальной конференции. Но на практике решающее значение имеет записка от экзаменующего преподавателя.

Никто из нас не уверен, выдержал ли он испытание или нет. И Хайни Хольцер, который возомнил себя видным деятелем Коммунистической партии Германии, возвращается после собеседования в подавленном состоянии. Товарищ преподаватель спросил его:

— Как же такое стало возможным, что вы, видный деятель коммунистической партии, дослужились в фашистском вермахте до звания унтер-офицера?! Почему же вы не перебежали?!

Хайни Хольцер возмущается:

— Как будто это было так просто! Но я его тоже спросил: почему он тотчас сбежал от Гитлера, еще в 1933 году! Конечно, гораздо проще выступать с умными речами в эмиграции, чем работать нелегально, товарищ! Так я ему сказал!

В действительности Хайни Хольцер не задирал нос перед преподавателем во время собеседования, а был паинькой и позволял ему орать на себя. Ведь он сам тоже не работал нелегально на благо коммунизма, когда после прихода к власти Гитлера снова получил работу каменщика с достойной почасовой оплатой труда. Забыв об осторожности, уже во время нахождения в антифашистской школе, он рассказывает своему приятелю, как в Литве каждый день ел курицу, когда вместе со своей ротой наступал на Ленинград.

Некоторые из нас, которые при Гитлере не имели ни денег, ни высоких постов, а были всего-навсего подмастерьями на предприятиях или простыми работниками в сельском хозяйстве, — даже они трясутся от страха.

— Как ты думаешь, я прав, когда на вопрос преподавателя, кто такой Маркс, я ответил: первый коммунист? — спрашивает один из них.

— Меня спросили, согласен ли я с границей между Польшей и Германией по Одеру — Нейсе. Я им ответил, что ничего не могу изменить, раз Силезия отходит теперь к Польше! Но преподаватель сказал, что этого недостаточно! По его мнению, я должен был согласиться с тем, что граница по рекам Одеру и Нейсе устранила вековую несправедливость. Но я промолчал. Ведь я сам родом из Силезии, — рассказывает другой. Преподаватель специально задал ему этот вопрос, так как знал, откуда он родом.