А кто-то захочет убедить нас в том, что самым большим горем для нас была неукрашенная могила погибшего боевого товарища: чтите своих павших!

Но, в конце концов, все сведется к тому, что мир скажет: в России умерло столько-то миллионов военнопленных. (Преувеличение. Всего в советском плену умерло 518 520 чел. из общего числа учтенных в лагерях НКВД 3 286 206 чел. (в том числе 2 733 739 вермахт (из них 2 388 443 немцев) и 752 467 чел. его союзники. К этому надо добавить 57 тыс., которые умерли, не достигнув лагерей, в пути. — Ред.) Поэтому это и было так плохо!

Но и это тоже только одна сторона медали.

Но даже если бы в русском плену никто не умер, это тоже было бы страшно. Возможно, даже еще хуже. Так как для многих имело бы силу следующее утверждение: «Мы не можем больше распоряжаться своей жизнью, но никто не может лишить нас права распорядиться своей смертью!» Многие умерли, умерли прежде всего в душе, так как для них жизнь не имела больше смысла и никогда больше не будет иметь!

Я говорю и говорю, не прерываясь. А Мартин слушает, как может слушать только близкий друг. Да, теперь я знаю совершенно точно, что мне осталось совсем недолго быть вместе с Мартином. Поэтому сейчас я хочу сказать ему все, что мне кажется важным.

— В этом плену побои еще не самое плохое. Меня только один раз обработали прикладом. Когда русский бил пленного, часто это происходило только потому, что он приходил в ярость, заметив, что пленный испытывает перед ним страх. Надо вести себя с русскими так, чтобы они почувствовали, что их не боятся!

Самое скверное в этом плену — это голод. Это медленное угасание. Эта постоянная усталость, которая с каждым месяцем становится все сильнее и сильнее и которую снова и снова гонишь от себя, чтобы выполнить норму выработки.

А потом ко всему прочему добавляется ужас доносительства. Это вскармливание таких подонков, как этот Кубин!

И самое плохое — это осознание того, что зараза большевизма свирепствует не только в лагерной зоне, что вся Россия представляет собой трудовой лагерь НКВД. Да, я просто с ума схожу, когда слышу, как они в Германии говорят сегодня о зонах. Как в лагере: зоны!

Я на минуту замолкаю, давая Мартину время осмыслить услышанное. Я часто повторяюсь, но Мартин позволяет мне спокойно выговориться.

Видимо, он думает, что это пойдет мне на пользу. Конечно, плен учит самообладанию и молчаливости, но наступает день, когда тебе просто необходимо выговориться — до конца и не считаясь ни с чем.

А дорога как раз к этому и располагает. Прямая как стрела, она ведет через густой зимний лес. Потом мы выходим к полотну узкоколейки.

Под большим навесом лежат сотни мешков с мукой. Снег и дождь уже испортили часть мешков, лежащих у самого края.

На каждые санки грузят по пять мешков, что составляет около двухсот пятидесяти килограммов. Обратный путь дается нам тяжелее. Но когда санки трогаются с места и четыре человека одновременно тянут за веревку, это еще терпимо.

— Видишь ли, Мартин, — снова начинаю я, — больше нет смысла за что-либо умирать, поэтому не стоит и жить!

— Я не знаю! — с задумчивым видом говорит Мартин. — Я не знаю, не является ли это снова всего лишь пустой фразой!

Сейчас мы везем санки вчетвером. Двое других пленных тоже из нашего 41-го лагеря. Поэтому мы можем относительно спокойно поговорить на отвлеченные темы, не связанные с обучением в антифашистской школе.

— Откуда такое стремление к немедленной смерти?! — включается в разговор наш учитель. Он тоже много читал в своей жизни, поэтому говорит: — Главное — вести приличную жизнь, тогда логическим концом этого станет достойная смерть!

— Так мы вообще никогда не сдвинемся с места! — говорю я, имея в виду, что люди должны же, наконец, однажды стать увереннее, лучше, мудрее и счастливее.

— Тебя это, конечно, не устраивает! — говорит Мартин, и он прав.

Меня не устраивает, что люди не становятся лучше.

— Оставь его в покое, Гельмут! — подтрунивает над учителем Мартин. — Ты же всегда был за прогресс. Тебя они наверняка приняли в школу.

— Ну, еще бы! — говорю я, чтобы последнее слово осталось за мной.

И мы продолжаем тянуть нагруженные санки, но уже молча. Эти вечные походы с санками постепенно начинают надоедать.

Мы уже снова идем мимо одинокой избушки. Но женщины в окне больше не видно. И собака с бурой шелковистой шерстью тоже куда-то пропала.

Мы обгоняем колонну пленных. Венгры. На некоторых под телогрейками видна их коричневая военная форма. Это венгерские офицеры, которые возвращаются с лесоповала.

Снова идет снег, мягкий, как вата. И такой плотный, как стеганое одеяло. Мы едва различаем мост через реку. Сегодня настоящая рождественская погода.

Когда утром 18 декабря я возвращаюсь из библиотеки, где передал ассистенту, ответственному за культурную работу, свою пьесу для кукольного театра, то замечаю, что у всех в нашей комнате какой-то смущенный вид.

Я отдал свою пьесу для кукольного театра, точнее говоря, сценарий пьесы, ассистенту, так как было издано обращение с призывом создать культурный актив школы.

— Мы непременно запишемся! — решили мы с Мартином.

Мартина тоже не было в комнате, когда приходил какой-то посыльный: два человека должны приготовиться на выход с вещами! Франц Д. и Гельмут Бон! Они должны немедленно явиться в 19-й корпус!

Неужели это приговор?

А может быть, все это совершенно безобидно?

В 19-м корпусе уже собралось около пятидесяти человек.

— Где твои вещи? — спрашивает меня дежурный из основного состава школы.

Нет, теперь все ясно: мою кандидатуру отклонили!

Наконец я нахожу Мартина. К счастью, не в нашей комнате, где собралась вся наша группа! Он еще более удручен, чем я.

— Теперь это уже не имеет смысла! — говорю я. — Но все-таки я прошу тебя сделать следующее: попытайся сообщить обо всем Ларсену. Возможно, он еще сможет все исправить!

— Присмотри за моими вещами! — прошу я одного из пятидесяти неудачников.

Никто из нас наверняка не знает, что же происходит.

А сам я бросаюсь вниз по лестнице и бегу в библиотеку, где всего лишь час тому назад передавал ассистенту сценарий кукольного представления. Роте, ассистент, который регистрировал меня, сидит в читальном зале и просматривает с еще одним курсантом газеты.

Нет, по его словам, он тоже ничего не знает.

Он не знает, готовится ли партия к отправке и исключили ли тех, кто включен в эту партию, из школы.

— Тогда я прошу вас уведомить обо всем товарища Ларсена! — говорю я.

— Товарищ Ларсен обычно приходит в библиотеку к обеду! — пытается отделаться от меня Роте.