журнала Paideia Микитака Накано представил Фуко план специального номера, ему посвященного. Один из авторов собирается написать текст о «Дискурсе Фуко и письме Деррида», переведя по такому случаю «Когито и историю безумия». Но раздражение Фуко от статьи Деррида выросло вместе со славой ее автора: он предлагает своему японскому визави добавить к номеру не издававшийся ранее его ответ Деррида, над которым он какое-то время думает.

В этом тексте, который нужен ему в каком-то смысле для разогрева, Фуко признает, что анализ Деррида «определенно примечателен своей философской глубиной и тщательностью прочтения». Заверяя, что у него намерение не столько ответить на него по пунктам, сколько «присовокупить в нему несколько замечаний», Фуко сначала переводит спор в область принципов. Он делает ловкий ход: речь идет о том, чтобы связать деконструкцию с наиболее традиционной и даже наиболее нормативной стороной французской философии. Как утверждает Фуко, философия, по Деррида, полагает себя в качестве «закона» всякого дискурса. По отношению к ней допускают «ошибки» особого толка, «которые представляют собой нечто среднее между христианским грехом и фрейдовской оговоркой». «Достаточно будет малейшей зацепки, чтобы оголить всю конструкцию в целом». По Фуко, эта концепция философии приводит к тому, что она оказывается «по ту и по эту сторону от любого события»: «С ней не только ничего не может случиться, все, что может произойти, уже предсказано ею и охвачено»[616].

Фуко полагает, что в период, когда он писал «Безумие и неразумие. История безумия в классическую эпоху», он сам еще недостаточно освободился от постулатов философского образования, поскольку проявил «слабость, разместив в начале одной главы и, следовательно, в качестве чего-то привилегированного разбор одного текста Декарта». «Это, возможно, одна из наиболее доступных частей моей книги, и я охотно признаю, что я должен был бы от нее отказаться, если бы хотел быть последовательным в своей бесцеремонности в обращении с философией». Но Фуко не отказывается и от прямой схватки: после этих предварительных шагов он переходит к этим знаменитым страницам Декарта и пытается подорвать анализ Деррида.

Этим все могло бы и закончиться: публикацией, не получившей широкой огласки. Можно только представить, насколько были обескуражены японские читатели, когда столкнулись с этим скрупулезным сравнением латинского и французского вариантов небольшого отрывка из «Метафизических размышлений». Но Фуко хочет ударить побольнее: он пользуется переизданием «Истории безумия» в издательстве Gallimard, чтобы добавить два приложения. Во втором с красивым заглавием «Мое тело, эта бумага, этот огонь» он возвращается к своим аргументам против Деррида и развивает их. По сравнению со статьей в журнале Paideia тон стал определенно жестче. Аргументация Фуко развивается по двум направлениям: речь идет о том, чтобы дисквалифицировать позицию Деррида и в то же время устроить ему разнос на его собственной территории. Фуко методично сопоставляет текст Декарта и его комментарий у Деррида. И все это с иронией, с очевидным желанием задеть посильнее. Фуко играет в филолога и латиниста, не уклоняясь и от той работы с «каракулями», о которой упомянул Бернару Потра. Фуко хочет вернуть себе преимущество на всех фронтах сразу, показывая, что он понимает букву текста Декарта лучше Деррида, даже если этот текст не является его главным предметом. Короче говоря, забыв о своем прежнем воодушевлении, он снова принимается за сочинение, которое он считает неудачным, как он мог бы поступить в Высшей нормальной школе в начале 1950-х годов.

Две последние страницы бьют наотмашь, целя не только в «Когито и историю безумия», но и в остальные работы Деррида:

Может быть, нужно бы было спросить себя, как такой аккуратный и столь внимательный к тексту автор, как Деррида, мог не только совершить столько упущений, но также произвести столько перемещений, перестановок, подмен? Но может быть, стоит спрашивать себя это в той мере, в какой Деррида в своем прочтении не делает ничего, кроме как возрождает старую добрую традицию. К тому же делает это вполне сознательно. И кажется, что эта верность с полным основанием его морально поддерживает. Во всяком случае, его прочтение несовместимо с мыслью о том, что классические интерпретаторы по невнимательности упустили из виду важность и своебразие пассажа о безумии и сне[617].

Но в одном Фуко выражает согласие с тем, кого стремится раздавить. Классические интерпретаторы стерли все шероховатости этого отрывка из «Метафизических размышлений» не в силу невнимательности или бесцеремонности, а «благодаря системе»:

Система, которую наиболее решительным образом в ее окончательном блеске сегодня представляет Деррида: сведение дискурсивных практик к текстуальным следам; отбрасывание производимых ими событий, чтобы остались только метки для чтения…

Я не буду говорить, что в подобной «текстуализации» дискурсивных практик кроется некая метафизика, точнее говоря, вполне определенная метафизика или ее завершение. Я пойду гораздо дальше: я скажу, что здесь видимым образом проявляет себя исторически вполне определенная «школярская» педагогика (petite pédagogie). Педагогика, которая наставляет ученика, что не существует ничего внешнего тексту, но что именно в нем, в его промежутках, его пробелах и его не-сказанном находится запас истока, что, следовательно, нет никакой необходимости идти куда-то в другое место, но что именно здесь высказывает себя «смысл бытия», – разумеется, вовсе не в самих словах, а в перечеркнутых словах-помарках, в образуемой ими решетке. С другой стороны, эта педагогика наделяет голос учителей тем безграничным суверенитетом, который позволяет ей бесконечно пересказывать текст[618].

«Школярская педагогика» – выражение прилипнет. Для разоблачителей Деррида, какого бы направления они ни придерживались, критика Фуко стала настоящим даром небес (даже Джон Р.Серл не преминет на нее сослаться в последующей полемике, хотя эта весьма техничная дискуссия по поводу Декарта как нельзя более далека от его интересов). Деконструкция пугала, казалось, что она подрывает основания западной метафизики и всего западного мышления, и вот теперь она приравнена к самой что ни на есть школярской и отсталой традиции, словно бы герой диссеминации занимался сплошь пустяками.

Фуко отправляет новое издание «Истории безумия» своему бывшему ученику и другу. В посвящении он просит его «простить за этот слишком припозднившийся и частичный ответ»[619]. Через два года Фуко еще раз пройдется по работам Деррида в одном итальянском интервью, назвав его подход к истории философии «удручающим»[620]. Речь теперь идет уже не о том, чтобы спорить, а о том, чтобы раздавить врага, то есть о жесте, который сам Фуко, как он скажет в одном из своих последних интервью, ненавидел[621]. Долгое время Фуко и Деррида не будут разговаривать и даже будут стараться не пересекаться. Эта ссора станет