Шоу сгорбился в кресле, лицо приобрело задумчивое выражение, он пытался сосредоточиться. Питт не прерывал его раздумья, не подгонял его.

– Я помню, что в четверг приходил Клитридж, – наконец сказал Шоу. – Ранним вечером, когда мы как раз собирались ужинать. Я уезжал на вызов, у меня был пациент с камнями в почках. У него были сильные боли. Я, конечно, понимал, что со временем это пройдет, но мне хотелось сделать что-то еще, чтобы облегчить его страдания. Я вернулся домой очень усталый, так что мне менее всего хотелось слышать всякие обычные банальности от викария. Боюсь, я грубо с ним обошелся. Он, конечно, желает добра, но никогда не доходит до сути дела; все болтается вокруг да около, не в силах сформулировать и вымолвить, что хочет сообщить. Я уже начал подозревать, что он вообще ничего не хочет мне сказать или же просто мыслит такими же идиотскими штампами, из которых обычно состоят его проповеди и наставления. Может, он вообще пустой внутри? Может, у него в башке вообще ничего нет? – Он вздохнул. – Бедная Лелли!

Питт дал ему возможность не торопиться.

– Эймос был с ним весьма вежлив, – продолжил Шоу через минуту. – Надо полагать, он достаточно часто замечал мои ошибки и недочеты, особенно в последние несколько недель. – И снова на лице его отразилась глубокая боль, и Питт вдруг почувствовал себя непрошеным чужаком, вторгшимся в его переживания. Шоу глубоко вздохнул. – Клитридж ушел сразу, как только счел свою миссию выполненной. Не помню, о чем конкретно мы говорили. Я вообще-то не очень прислушивался к беседе. Но точно помню, что на следующий день, то есть за день до пожара, к нам заходили Паскоу и Далгетти – Эймос потом сообщил мне об этом, за ужином. По поводу той самой проклятой монографии, конечно. Далгетти хотел, чтобы Эймос написал еще одну, более объемную, чем первая, касательно социального переустройства общества, чтобы в новой непременно разрабатывался такой насущный вопрос, как то, что свобода мысли, свобода исследований есть самое святое из всего прочего, а само познание есть самое священное право, данное человеку самим Господом.

Шоу снова чуть наклонился вперед, шаря глазами по лицу Питта, пытаясь понять его реакцию на сказанное, – и, по-видимому, ничего так и не обнаружил, разве что заинтересованность, поэтому продолжал уже более спокойным тоном:

– Паскоу, конечно же, заявил, что он ведет себя безответственно, что подрывает основы христианства и пропагандирует опасные и пугающие идеи среди людей, которым эти идеи вовсе не нужны, которые попросту не знают, что с ними делать. У него, кажется, зародилась мысль, что Эймос сеет семена революции и анархии. В этом была доля истины. Думаю, Далгетти интересуется деятельностью Фабианского общества и его идеями по поводу общественной собственности на средства производства, – тут он резко рассмеялся, – конечно, за исключением уникальных, выдающихся умов; под этим, как мне представляется, они имеют в виду философов и художников.

Питт и тут был вынужден улыбнуться.

– И Линдси интересовали подобные идеи? – спросил он.

– Интересовали – да, но вот насчет согласия с ними – тут я сильно сомневаюсь. Однако он действительно одобрял их намерение остановить незаконное присвоение богатыми огромной части национального достояния, что влечет за собой крайнее углубление разрыва между классом собственников и рабочими.

– И он поссорился с Паскоу? – Этот мотив казался не слишком реальным, но Томас не мог оставить его незатронутым.

– Да. Только я думаю, что это была просто вспышка, не настоящая ссора. Паскоу – урожденный боец, прямо-таки крестоносец; он вечно с чем-то сражается – по большей части с ветряными мельницами. Если бы он не сцепился с беднягой Эймосом, то сцепился бы с кем-нибудь другим.

Едва заметная тень возможного мотива исчезла.

– А еще кто-нибудь к вам заходил, насколько это вам известно?

– Только Олифант, младший священник. Он пришел ко мне. Сделал вид, что это просто визит вежливости, забота о моем благополучии. Думаю, так оно и было. Он хороший и порядочный малый. Мне он, кажется, раз от разу нравится все больше. Раньше я его почти не замечал, но большая часть прихожан очень хорошо о нем отзывается.

– Вы сказали «сделал вид», – подсказал ему Питт.

– Ох, да! Он задал несколько вопросов о Клеменси, о ее благотворительной деятельности, о выяснении имен владельцев трущоб. Хотел узнать, не говорила ли она мне что-то по поводу того, каких успехов ей удалось добиться. Да, конечно, кое-чего она добилась. Немногого, надо признать, – удачи у нее случались не каждый день, не то чтобы то и дело. Вообще-то она не слишком много успела выяснить. В этой сфере действуют некие чрезвычайно влиятельные люди, кто владеет самыми отвратительными – и самыми доходными! – домами и целыми улицами. Финансисты, промышленники, члены высшего общества из старинных фамилий…

– Она не упоминала при вас никаких имен, которые вы могли бы потом повторить Олифанту и, таким образом, и Линдси? – Питт аж подскочил при этой мысли, какой бы маловероятной она ни была, и перед его внутренним взором тут же возникло лицо Шарлотты – глаза сверкают, подбородок решительно задран вверх, – когда она отправилась по следам Клеменси.

Шоу бледно улыбнулся.

– Честно, я не помню. Извините. Я не особенно внимательно следил за беседой. Пытался оставаться вежливым, потому что он был так искренен и явно обеспокоен, но я-то считал, что он лишь попусту тратит время – и свое, и мое. – Доктор нахмурил брови. – Неужели вы и впрямь думаете, что Клеменси могла для кого-то представлять угрозу? У нее не было ни малейших шансов провести закон, чтобы обнародовать имена тех, кто наживается на сдаче в аренду жилья в трущобах, сами ведь понимаете. Самое худшее, чего она могла добиться в итоге, это заполучить иск по обвинению в клевете от какого-нибудь осатаневшего от злости промышленника…

– Что вам крайне не понравилось бы, – тихо заметил Питт. – Это стоило бы вам всего вашего состояния, включая вашу репутацию и, надо думать, средств к существованию.

Шоу хрипло рассмеялся.

– Touche, инспектор. В моем случае это вполне может выглядеть как мотив для убийства. Но если вы полагаете, что она могла такое проделать и оставить меня под подобной угрозой, то вы совсем не поняли, какой она была, моя Клем. Глупостью она не страдала, кроме того, отлично понимала, что такое деньги и репутация. – Его глаза ярко засверкали – в них была печаль, почти слезы. – Гораздо лучше понимала, чем теперь можно представить. Вы и представить себе не можете, как мне ее теперь не хватает. Да и зачем мне пытаться вам это объяснить? Я давно прекратил с нею любовные отношения, однако полагаю, что Клем нравилась мне больше, чем кто-либо другой из всех моих знакомых, даже Эймос. Они с Мод были близкими подругами. Клем знала все о модельном прошлом Мод – и ей было на это наплевать…

Шоу медленно поднялся на ноги, словно у него болело все тело.

– Извините, Питт. Я не имею представления, кто убил Клем. И Эймоса. Но если бы знал, то сообщил бы вам немедленно – хоть посреди ночи, если бы меня вдруг осенило. А теперь уходите. Идите и копайте дальше, но в другом месте. Мне надо хоть что-то съесть, а потом ехать на следующие вызовы. Больные ждать не могут.