Только не подумайте, что мой дед был глупцом или объектом насмешек. У него были документы, генеалогические древа, выдержки из материалов собраний местного исторического общества, и он проследил свою родословную в Ливенфорде вплоть до пятнадцатого века, где в записях впервые упоминается имя Роберт. Кроме того, замок Кардросс, в котором король Роберт I умер в 1329 году, стоял у реки Ливен на окраине города, и именно отсюда сэр Джеймс Дуглас[144] отправился в Святую землю, дабы похоронить там сердце Брюса, однако был убит, сражаясь с маврами в Испании. Не отвлекаясь далее на детали, достаточно сказать, что убежденность моего деда, пусть даже он и заблуждался, была искренней и настолько глубоко прочувствованной, что каждый год он совершал паломничество в аббатство Мелроуз, где теперь хранился ларец с сердцем короля Роберта.

Что-то из этой мутной генеалогии при случае пригождалось мне для общения, а вообще Брюс всегда по отношению ко мне проявлял достойное терпение и был в высшей степени справедлив. Что касается моей бабушки, то это был божий одуванчик – маленькая, кроткая, согбенная, преданная, но тихо ушедшая в себя старушка – из-за глуховатости голова вечно наклонена к плечу, – пристрастившаяся к Библии, крепкому чаю и книгам Энни Ш. Свон[145]. Она, по милой привычке, беззвучно говорила сама с собой – ее губы шевелились под аккомпанемент маленьких кивков, гримас и прочих тонких и трогательных изменений, пробегавших по ее лицу, – и, несомненно, была приятной личностью, несмотря на то что полностью соответствовала расхожему образу покорной шотландской жены, без остатка отдавшей себя в услужение брутальному мужчине.

Ливенфордская школа, которую, в соответствии с условиями стипендии, мне приходилось посещать, была солидным, старомодным учреждением, расположенным в самом центре боро, со всеми преимуществами и всеми предрассудками настоящей консервативной шотландской средней школы. Понятно, что мое пришествие не вызвало здесь особого энтузиазма, и потому я испытал некоторое облегчение, обнаружив единоверца в классе – Фрэнсиса Энниса, сына доктора Энниса.

Как два единственных паписта в школе, мы неизбежно держались вместе, поначалу не из какой-то там естественной потребности, а просто потому, что оказались в одной неудобной лодке – объектами подозрений и насмешек со стороны наших одноклассников.

Фрэнк был единственным сыном донельзя благочестивой матери, истово верующей прихожанки, которая не просто стирала колени в стояниях перед крестом, но была своего рода ризничим в юбке, заботясь об алтаре, о том, чтобы он был чист, ухожен и наряден, с такой святостью, перед которой были бессильны сердитые реплики прихожан, злые взгляды и даже прямые запреты пастора церкви Святого Патрика, легендарного Канона Дингволла. К несчастью для Фрэнка, его отец был много проще. Трудяга Эннис, возможно лучший доктор в городе, был крупным неопрятным мужчиной, грубым и невоздержанным на язык, с сильной зависимостью от хорошего виски и склонностью потискать молочниц на окрестных фермах, которые он посещал. Не обращая внимания на общественное мнение, он делал все, что ему нравилось, и, хотя считался католиком, имел собственные взгляды на религию, подчас весьма неожиданные. По этой причине и учитывая его занятость, доктора редко можно было увидеть под сводами храма Святого Патрика. Он отправил своего сына в школу, чтобы тот подготовился к поступлению в Эдинбургский университет, где ему надлежало получить медицинское образование и продолжить практику отца.

Фрэнк производил более чем приятное впечатление, был открытым, дружелюбным и исключительно красивым юношей. У него, высокого и хрупкого, с тонкими девичьими чертами лица и густыми каштановыми волосами, были самые голубые глаза, которые я когда-либо видел, и на редкость длинные ресницы. В школе он особой смекалкой не отличался, скорее наоборот, и в общении с мальчиками погрубее был скорее робок. Никогда не жалуясь на то, что его задирают, он явно страдал от нападок, пока я не вставал на его сторону. Среди всех остальных Фрэнка заметно выделяло просто то, что он был положительным, в самом строгом смысле этого слова.

Однажды утром в первую неделю нашего знакомства он опоздал в школу и получил выговор.

– Что случилось, Фрэнк? – спросил я его. – Ты проспал?

– Что ты! – улыбнулся он. – Канон Дингволл задержался у больного. Вообще-то, я хожу каждое утро на его первую мессу, в семь часов.

– Что? Ты так рано встаешь!

– Это довольно легко, если привык.

– Наверняка Дингволл заставляет тебя это делать. Он страх на меня нагоняет.

– Ты совершенно не прав, Лоуренс. Он просто выглядит ужасно строгим и суровым. А на самом деле милейший человек.

Я с сомнением взглянул на Фрэнка. Этот Канон, черный, страшный горец, лицо которого было словно высечено топором, шести футов ростом и тонкий как жердь, этот иссушенный шотландский Савонарола, сардонически обличающий с кафедры жалкую паству ирландских иммигрантов, прожигающий ее своими остротами почище, чем привычные бичевания и геенна огненная, и время от времени делающий внезапную ритуальную паузу, чтобы поднести к носу понюшку табака, – слышно было, как упала булавка в церкви, до удушья набитой людьми, – этот человек едва ли производил впечатление источника благости и света. Перед мессой, начинающейся в одиннадцать часов, он неизменно стоял у двери церкви, уже заприметив меня и, несомненно, зная о моих сомнительных предках.

– Каждый раз, когда я прохожу мимо него, он смотрит на меня так, будто подвергает анафеме.

– Он просто должен так себя вести, Лоуренс. Чтобы добиться результата. И у него получается. Вся здешняя верхушка протестантов, особенно братья Деннисон, души в нем не чают, так как он искоренил пьянство в городе. В основном в нашем приходе. Но, кроме того, он ужасно интересный, начитанный, культурный, настоящий ученый. Он пять лет преподавал философию в Шотландском колледже в Риме. Тебе он понравится. – Когда я покачал головой, Фрэнк улыбнулся и взял меня за руку. – Вот увидишь, после его мессы в следующее воскресенье ты побежишь за ним.

– И не надейся, – презрительно сказал я. – Я войду в боковую дверь, чтобы он меня не видел.

Тем не менее, даже не приветствуя вставаний спозаранку, я уважал Фрэнка за эту его неожиданно обнаруженную аскезу, как и за прочие аналогичные качества, которые постепенно открывал в нем. Например, он никогда не обращал ни малейшего внимания на обычную школьную похабщину, скабрезные надписи в уборной, грязные шуточки. И если кто-то в его присутствии рассказывал историю с душком, лучистые глаза Фрэнка смотрели куда-то вдаль, реальный смысл сказанного, похоже, проходил мимо его ушей.

Все это казалось мне достойным одобрения, хотя бы потому, что скорее свидетельствовало об оригинальном и утонченном уме, нежели о хорошо усвоенных правилах морали, – поскольку сам я был, пожалуй, таким же испорченным, как мальчишки, которых он презирал. Однако однажды между нами произошел странный инцидент.