Но наконец, как побитый штормами корабль, что, тяжело покачиваясь, устало приближается к берегу, мы увидели землю обетованную. Я сдал свои заключительные экзамены, наступил день получения диплома, и из Арденкейпла прибыл Пин, чтобы присоединиться к моей матери на торжественной церемонии. Выбираясь из Бьют-холла, чтобы встретить их в Юнион-холле, где я просил подождать меня, чтобы избежать толпы, я сделал глубокий вдох победителя, осознавая свою новую личность: сильную, самоуверенную, успешную, готовую отныне и впредь к любой чрезвычайной ситуации. Мягкость и наивность моей юности остались в прошлом. Никогда больше я не позволю понукать собой. Никогда, никогда больше я не разрешу сердцу верховодить рассудком. Греческий идеал моего детства был наконец достигнут.

Я почти дошел до дверей из зала, когда почувствовал прикосновение к своей руке. Несмотря на седые волосы, которые заметно старили ее, я сразу узнал эту женщину. Мисс О’Риордан. Она увидела мое имя в списке успешных выпускников и захотела встретиться. В Юнион-холл она не пошла и, после того как мы поговорили несколько минут, настояла на том, чтобы я взял маленький кожаный мешочек с явно церковной атрибутикой. Невозможно было не догадаться, что в нем.

– Уверена, что у тебя рассыпались те, что я давала. Или потерялись. Вот еще одни. Так что не забывай.

Когда она ушла, я со смешанным чувством посмотрел на мешочек, помня о своем давнем увлечении в доме католического священника и слишком хорошо осознавая, что, вернувшись к себе, я брошу четки в ящик, чтобы навсегда забыть о них. Я пощупал мягкую кожу мешочка, и изнутри раздался тихий перещелк. Так и есть – там лежали четки. Но вместе с ними мисс О’Риордан положила аккуратно сложенную банкноту в пять фунтов Банка Шотландии.

Не замечая давки, я стоял совершенно неподвижно, настолько тронутый этим весьма своевременным добрым жестом, который позволял мне приобрести несколько измерительных приборов, необходимых для того, чтобы подать заявку в аспирантуру на должность ассистента, что медленно, неумолимо мои глаза повлажнели.

Нет, все бесполезно – я не изменился и никогда не изменюсь. Мне от рождения были присущи мягкость, уступчивость, чувствительность, и я не в силах очерстветь. Все, чего я жаждал, к чему стремился – стать холодным, стоически отчужденным и равнодушным, истинным спартанцем, – все это было не моим. Неискоренимо помеченный своим странным детством, в котором слишком много женщин воспитывали меня, я был и останусь жертвой всего, что относится к области чувств, – невольным рабом собственных эмоций.

[122]

Письмо пришло экспресс-почтой в конце дня.

Я с довольным видом стоял на террасе лечебницы возле Хозяйки Мюллер, привычно изображая вежливый интерес к тому, как дети набиваются в большой зеленый туристский автобус, который должен был доставить их через горный перевал Эхберг в Базель на чартерный ночной рейс обратно в Лидс. Дождей за минувшие шесть недель почти не было, и эта мелюзга выглядела здоровой и всем довольной, прилипая к открытым боковым окнам, чтобы выкрикнуть auf Wiedersehen[123] и прочие нахватанные в Schweizerdeutsch[124] словечки. Дети размахивали бумажными швейцарскими флажками, которые Хозяйка всегда раздавала вместе с образцами национальной гордости – брусками молочного шоколада. Когда автобус покатил по дороге, все запели «Lili Marlene»[125]. Они прихватили и эту песню, бесконечно крутя в игровой комнате старую поцарапанную пластинку.

– Ну, это последняя летняя группа, Хозяйка, – заметил я в поэтическом настрое, когда автобус исчез за ворсистым краем хвойного леса. – Славные были сорванцы.

– Ах, Herr[126] доктор. – Она осуждающе, но притом с симпатией подняла палец. – Почему вы должны говорить этот слово «сорфанцы»? Эти последний дети были добрый дети, а для меня добрый дети есть изделие Бога.

– Но, Хозяйка, – быстро нашелся я, – «сорванец» – это просто английская идиома с ласкательным значением. В Британии люди самого высокого ранга могут публично отзываться о своих потомках как о сорванцах.

– Ах так? Вы серьезно?

– Уверяю вас.

– Так! Забавная ласкательность. Английская одиома[127] знатных людей.

– Именно.

Ее маленькие глаза глянули на меня со снисходительным одобрением. Хюльда Мюллер была толстой женщиной лет шестидесяти, похожая на архитектурную постройку позднего викторианства с выдающимся портиком. Колючие седые волосы торчали из-под ее белой шапочки на шнурке, ее пробивающиеся усики были незаметно припудрены. Облаченная до пят в бесформенное белое платье, которое были обречены носить кантональные сестры-хозяйки, она была образцом истинной швейцарки. Правильная, помешанная на чистоте, без чувства юмора, невыносимо скучная и чуть ли не сноб, в примитивном смысле этого слова, проникнутая врожденным германским почтением к чинам и рангам. Но толковая и работящая, пашущая по пятнадцать часов в день, справляющаяся с нехваткой персонала в палате и на кухне, потчующая меня так, как никто прежде не потчевал на протяжении всей моей жалкой карьеры.

– Мне очень приятно, что вы объясняете такие одиомы, Herr доктор Кэрролл. Вы человек знающий и из Hochgeboren[128].

– О, пожалуйста, Хозяйка, вы получите все одиомы, какие только у меня есть.

Эй, поосторожней, клоун, не заходи слишком далеко. Я сверкнул в ее сторону улыбкой, постаравшись придать таковой очарование. В любом учреждении это первое правило выживания рядом с сестрой-хозяйкой. И так как я получил небесное послание всего семь месяцев назад, то усердно окучивал Хюльду, вешая ей на уши вдохновенную лапшу, создавая благородных предков, дабы укрепить свой имидж. Так что теперь этот старый огнедышащий дракон, этот ветеран больничных уток, эта жрица Гиппократа в белой сутане была полностью моей, или, точнее, я был ее ясноглазый Junge[129].