– А что я говорила?

– Ты сказала, что тебе крайне необходимо выяснить, убийца я или нет.

– Так и сказала?

– Так точно.

– Почему же вы меня не послали на хрен, а приехали?

В темноте почти ничего было не видно, но она почувствовала, что он снова улыбается.

– Было такое искушение. Но ты еще сказала, что если я не приеду, ты умрешь, и тут уж деваться некуда.

– А вы разве знали, где я живу? Или я вам адрес сказала?

– Нет. Саше позвонил. Его, правда, не было, но жена мне сказала, как добраться. Так почему ты решила, будто я убийца?

– А вы нет?

– Господи, Наташа, я ж хирург! Конечно, я убийца, как иначе?

Глущенко сел на пол рядом с кроватью и тихо продолжал:

– Я убийца, это правда. На моей совести много больше жизней, чем даже у того маньяка, которого ты судишь, разница только в том, что у меня были добрые намерения, но кого они волнуют? Важен результат. Все великие открытия делаются ценой человеческих жертв, и те операции, которые сейчас считаются рутинными, вошли в практику через огромное количество смертей. Мне бывает очень страшно, когда я задумываюсь об этом глубже, чем позволительно хирургу. Чем отличается маньяк, который режет в подворотнях, от маньяка в операционной? Только тем, что второй оформляет свои деяния легально. А все эти разговоры про спасенные жизни в будущем не очень помогают. Жизни еще неизвестно, спасутся ли, а смерть по твоей вине уже произошла. Так что ты подумай, хочешь ли нести такой груз, потому что это сейчас все весело и интересно, пока за тебя отвечает наставник, а потом ты останешься одна, и не на кого станет свалить вину. Ты будешь принимать решение, и тебе придется за него отвечать.

– Я понимаю…

– Нет, Наташ, не понимаешь. Это нельзя понять, пока по твоей вине не умрет первый человек, а тогда уж чувство вины не позволит тебе отступить.

Наташа промолчала. Альберт Владимирович так и сидел на полу, подтянув колени к подбородку. И тогда она решилась.

– Пироговские ряды, – сказала она.

Глущенко резко обернулся:

– Что?

– Пироговские ряды. Помните? Вы тогда еще не дали себя оперировать.

– Откуда ты знаешь? Наташа?

Альберт Владимирович рывком поднялся и включил свет. Наташа зажмурилась.

– Извини, но…

Она открыла глаза и натянула простыню на нижнюю часть лица:

– А так? Не стало яснее, откуда?

Он нахмурился и энергично потер лоб рукой:

– Нет, но это же невозможно. Просто невозможно, и все.

– Может, и невозможно, только это я сидела с вами, когда вы отказывались оперироваться, пока не спасут других, и без конца орали «пироговские ряды». Зачем? Хотели поразить нас своей эрудицией напоследок?

Глущенко фыркнул.

– Кстати, – продолжала Наташа, – я тогда не знала, что это значит.

– А потом? – хрипло спросил Альберт Владимирович, снова опускаясь на пол возле ее изголовья.

Наташа потушила свет.

– Потом посмотрела в энциклопедии.

– Ты думала, что я умер?

– Ни секунды. Я в бога не верю, но молилась за вас.

– А я верю. И тоже молился за тебя. А почему ты сразу не сказала?

Наташа засмеялась, хотела, чтобы вышло язвительно, но помешала боль в затылке:

– Это сейчас был риторический вопрос?

Глущенко вздохнул:

– Да, извини. Я тебя шпынял знатно, но, черт, я и подумать не мог, что ты – моя сестричка! Когда давеча в маске увидел, то что-то шевельнулось, но я решил – просто глаза похожи, и все. Я ведь твое лицо тогда так и не видал. Но чтобы дочь академика вдруг была медсестрой в полевом госпитале – нет, такое мне казалось абсолютно нереальным.

– Так уж вышло. Сначала я ушла из школы в медучилище и каким-то непонятным образом закончила его с красным дипломом. Пришлось идти в институт. Папа сказал, нельзя, чтобы такая голова даром пропадала. Что ж, я пошла, до четвертого курса нормально проучилась, а потом началась какая-то фигня. Нашлись неравнодушные люди типа вас, очень озабоченные идеями социального неравенства. То ли мой папа кому-то диссертацию не засчитал, то ли еще что, но на меня прямо навалились, сначала по комсомольской линии, что я живу под крылышком сиятельного отца и ни черта не делаю, потом преподы подтянулись к этому движению. Как вы, короче.

– Наташ, но я плохого тебе не делал, клянусь. Только обзывался.

– Ну и они тоже. Только обзывались. Главное, знаете, что обидно?

– Что?

– Что они сначала полегоньку так прощупали почву. Запустили пробный шар, комсорга курса, несусветного идиота, чтобы он выступил на собрании. И затаились. Ждут. Если бы я папе пожаловалась, он бы так нахлобучил всю эту шушеру, что они в мою сторону смотреть бы боялись, а я решила справляться сама. Начала оправдываться, дура. Ну они и обнаглели. Мне что-то так противно стало, что я взяла академку и устроилась в госпиталь медсестрой. А тут как раз пришла разнарядка в Афган, вот я и оказалась рядом с вами…

– Сколько ты была?

– Три месяца.

Альберт Владимирович кивнул.

– Я все время о тебе думал. Ругал себя, почему имя не спросил, все лежал и строил планы, как тебя найти. А потом понял, что не нужно.

Сердце тяжело бухнуло и замерло. Почему не нужно? Но Глущенко больше ничего не сказал, только нащупал в темноте Наташину руку и крепко пожал.

…Тогда после долгого затишья доставили сразу большую партию раненых – обстреляли грузовик. Глущенко оказался одним из самых тяжелых, и когда поняли, что он врач, хирурги решили взять его в первую очередь, но он категорически отказался, потому что ранен в живот, и тяжело, а в первую очередь надо спасать тех бойцов, у которых есть реальный шанс на выздоровление. Если его возьмут, то займут операционную надолго, и остальные могут погибнуть. «Пироговские ряды», – повторял он. Наташа хлопотала возле раненых, но все время подбегала к лежащему на кушетке лейтенанту, смачивала ему губы и подбадривала, как могла. Бегала на разведку в операционную и говорила, что доктора работают очень быстро, и совсем скоро он попадет на операционный стол, и все будет хорошо. В ожидании операции хирург назначил лейтенанту промедол, Наташа хотела сделать инъекцию, но Альберт отказался. Сказал, что хочет до конца ясно чувствовать жизнь. Наверное, более опытная медсестра вела бы себя иначе, спокойно и величаво, а Наташа все бегала, суетилась, проверяла повязку на ране, хотя прекрасно знала, что все беды внутри брюшной полости и повязка ничего не значит, измеряла давление и пульс и от нетерпения вонзала в ладони свои под корень остриженные ногти. Наконец лейтенанту это надоело, он взял ее за руку и сказал: «Мне не страшно, и ты не бойся. Просто посиди рядом». Она послушно села и улыбнулась. Смочила ему губы, но долго не выдержала, вскочила и, подозвав санитара из числа срочников, переложила Альберта Владимировича на носилки и сняла с него обмундирование, чтобы не тратить ни секунды лишней, когда операционная освободится. Все время, пока хирурги работали, Наташа тряслась от страха. Именно тогда она выкурила свою первую сигарету, стрельнув у того же санитара. Иначе сердце бы разорвалось от волнения. Лейтенант остался жив, и первым же транспортом его отправили в центральный госпиталь. Наташа хотела с ним повидаться, но Глущенко еще не отошел от наркоза и для транспортировки был напичкан разными обезболивающими, поэтому не узнал ее, а тормошить больного Наташа не стала.