Как входят в день рожденья своего.

Мне хотелось, хотя бы отчасти ответить на печаль одного из твоих недавних (и таких уже давних!) писем.

Ты не отозвалась на стихи «Да святится имя твое» и др.

Сегодня 20 января. Последнее полученное от тебя письмо датировано седьмым ноября.

Саня.

№ 449. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

11.II.54 г.

Есть у Пушкина очень известные восемь строк:

Я вас любил; любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем;

Но пусть она вас больше не тревожит;

Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам Бог любимой быть другим.

Ни в каких других стихах о любви Пушкин не высказал столько любви, как в этом. Он говорит о своей любви в прошлом времени, впрочем, делая оговорку, что она в его душе не совсем угасла. Можно было бы поверить Пушкину, если бы убедительность поэзии определялась только смыслом составляющих стихи слов. Есть линия, которую в душе прочерчивает полет стиха. Она одна убедительна.

Эти строки, благословляющие любимую на счастье с другим, кажутся мне самым возвышенным из всего сказанного Пушкиным о любви.

Их ждала будущность в русской литературе. В них, например, укладываются центральные образы «Белых ночей» и «Униженных и оскорбленных». К ним восходит «Гранатовый браслет» Куприна. Только что я прочитал «Ярмарку тщеславия» Теккерея и вспомнил пушкинские строки вновь.

Я назвал эти стихи Пушкина самыми возвышенными потому, что не знаю других, где чувство любящего было бы так свободно.

От чего свободно?

Толстой, Голсуорси оставили нам образы трагической любви Анны Карениной к Алексею Вронскому, Сомса Форсайта к Ирэн Эррон.

Образы эти монументальны и заслоняют, не по праву, многие другие, противостоящие им.

Любовь Ивана Петровича из «Униженных и оскорбленных», того же Ивана Петровича из «Б.н.», Желткова из «Гранатового браслета», Доббина из «Ярмарки тщеславия», разве они не противостоят чувствам Анны Карениной или Сомса Форсайта? Чем отличен первый ряд образов от второго? Свободой чувства.

Чувства Карениной к Вронскому, Сомса к Ирэн трагичны своей несвободой. Их любовь – это страсть, любовь обладания, род любовного каннибализма: чтобы утолить себя, страсть пожирает другое существо, но всегда гибнет сама голодной смертью. Такова гибель Анны Карениной.

Из этого тупика можно выйти двояко: освободить себя от неразделенного чувства, убив в себе чувство или дав ему выход в какой-нибудь совершенно иной сфере, или не освобождать себя от чувства, но освободить чувство от себя (эгоизма, собственничества, прямой страсти) и таким образом сохранить в сфере любви свое чувство.

По этому последнему пути Иван Петрович из «Белых ночей» и из «Униженных и оскорбленных», по этому пути пошел Доббин из «Ярмарки тщеславия». В противоположность Анне они не от жизни отреклись (они любили, любовь была их жизнью!), но от себя, а жизнь нужна была им, одному для счастья Наташи, другому для счастья Эмилии. Это любовь!

Как часто встречается в жизни любовь неразделенная и разделенная, но неосуществленная. В том и другом случае чувство (после того, как оно вырвалось из неволи эгоизма) совершает метаморфозу: оно вырастает над любящим и направляет его, как некая высшая сила. Оно независимо от любящего, ни от отношения к нему любимой. Оно свободно. Оно обретает как бы собственное существование и любимый образ носит и растит в себе самом.

Думаю, что это именно состояние выразилось в сонетах Петрарки и в стихах к «Прекрасной Даме» Блока. Не оно ли владело Бетховеном в его отношении к «бессмертной возлюбленной»?

Да, в чувстве этом есть горечь, но главное в нем, что оно открывает человеку бесконечную перспективу и становится его волей к жизни.

Обо всем, что я написал, я долго и мучительно думал, когда из года в год ослабевал и замирал ритм переписки и вот осталась ниточка, о которой я никогда не знаю, не вовсе ли оборвалась она? Я хотел ограниченными, доступными мне средствами восстановить былой ритм, отдавал, что мог отдать – стихи, мысли…

Я выносил право послать строчки пушкинского благословения.

Я не чувствую себя при этом лишним, ненужным. Мне нужна моя жизнь, как Ивану Петровичу она была нужна для Наташи.

Саня.

Прилагаю давно написанное письмо.

№ 450. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову

Родной мой, сегодня воскресенье. После недели напряженной работы проснулась сегодня в 2 часа утра, даже не заметила, что проспала подряд 12 часов, и сразу же решила тебе написать. У меня совершенно тепло. Могу ходить зимой в летнем халатике и без чулок. В комнате все без перемен. Все висит как раньше, хотя я мало все это вижу. Рассыпались совершенно стулья – остался один. Недавно заходил Яша и под ним рассыпался предпоследний. Он продолжает работать, как я тебя писала, над новгородско-московской ересью конца XIV и начала XVI в. Его очень интересует, не писал ли ты что-нибудь об памятнике – «Еллинский летописец» Ивана Черного – заключительная приписка. Он нашел там интересные вещи и хотел что-то писать, но Клава говорила ему, что в последнее время ты работал, кажется, над этим. Очень поэтому прошу тебя ответить – писал ли ты об этом памятнике, это его очень интересует. Все рукописи – написанные о грамоте и др., передаются из Института истории Академии наук СССР в Музей Института Религии Акад. наук по просьбе директора.

Очень трудно написать что-либо о себе, т. к. в суматохе каждого дня жизни часто не остается времени, чтобы сосредоточиться на том, что является материалом для душевной или духовной жизни в более возвышенном понимании и значении этих определений. Прочла снова «Идиота» Достоевского. Какая обостренно тонкая организация Мышкина. Абсолютная интуиция. Но Рогожин остался неясным, особенно в конце романа. Почему именно в ту минуту, когда Настасья Филипповна бросилась к нему – ему понадобилось так трагически закончить все счеты с жизнью. Может быть, в другую минуту можно было бы еще поверить в то, что он сделал, но почему это случилось в тот момент, когда она в белом подвенечном платье, красивая и возбужденная, была у него. Всю эту последнюю часть я читала только утром, вечером не могу – страшно ужасно. Была раза два на концертах Софроницкого. Больше нигде не была. Кажется, немного возвращаюсь к прежнему, или, вернее, нахожу то, что исчезло