В зале резкой волной обрушились аплодисменты, и кто-то кричал «браво!». Алик облегченно вздохнул и утёр мокрые глаза. Вот так концерт! Ну и чудеса! По окончанию сего действа, кое для Алика стало собранием многообразных и едва воспринимаемых человеческим ухом звуков, мальчик разыскал в фойе друзей, с которыми пришёл. Они с жаром обсуждали всё услышанное:

– Миш, а как тебе пассажи из «Летней ночи» того саксофониста? Разве не шедевр?

– Да вообще, брат! И это его, из других штук «Порги и Бесс», закачаешься, какая интерпретация!

«Боже, я попал в среду сумасшедших!» – ужаснулся про себя Алик, испуганно рассматривая лица своих друзей.

– Ал, дружище, ну ты-то заценил, конечно, саксофониста? Мы ж из-за тебя сюда пришли, маэстро! Вот это класс! – обратились к нему вдруг.

Алик часто заморгал и лишь смог выдавить из себя:

– Да я в шоке, ребят…

– Вот и мы, в таком приятном культурном шоке, братишка! Спасибище тебе! – снова обратились к нему друзья.

«Так это ещё и я их сюда притащил! Боже мой!» – ахнул про себя Алик и посмотрел на свои ладони. Они были сплошь в мозолях, но пальцы и сами руки были длинными, тонкими, не знавшими грубой работы. Значит, здесь он музыкант, да ещё и со странными вкусами!

А дальше всё развивалось так стремительно, что Алик снова не успел ничего сказать или сделать. Из толпы вдруг вынырнула бабушка и на глазах его изумленных друзей принялась трясти Алика и ругать на чём свет стоит. Затем всё растаяло, и через розовый, мерцающий свет мальчик снова оказался в своей комнате, в постели, с целиком загипсованной ногой. Рядом стояла встревоженная бабушка и толкала его в плечо.

– Алик, мы обедать собрались, а ты спишь, как мёртвый! Я аж испугалась, добудиться тебя не могла! – то ли возмущенно, то ли испуганно воскликнула она.

– Всё хорошо, ба, заспался просто! – спокойно ответил он и слабо улыбнулся сонной улыбкой, думая про себя, что на этот раз появление бабушки во сне было ему весьма на руку. Ах, если бы она появилась ранее и потрясла того саксофониста на сцене хорошенько! А то ведь живот до сих пор болит от смеха!

Тем временем, дни проползали мимо ленивыми улитками. Они пропадали навсегда, но Алик по-прежнему был прикован к кровати, в ожидании спасительной операции. Вернее сказать, это взрослые считали её таковой, ведь когда Алик попытался возразить, а не будет ли ему хуже после этого вмешательства, все они энергично мотали головами, махали руками и начинали нервно смеяться. Мальчика забавлял этот взрослый самообман. Пожалуй, если бы не его красочные сны и видения, он бы впал в состояние самой мрачной безнадежности. Однажды во сне он был молодой, тучной женщиной, больше всего на свете мечтающей похудеть. На дворе были семидесятые годы двадцатого века, и в моду пришла худоба. Молодая женщина работала в доме моделей портнихой и ежечасно испытывала муки самоотрицания, рассматривая стройных, невесомых нимф, порхающих в её примерочной, на подиуме, повсюду. Алик во сне смотрел на свои упитанные бока, выдающуюся грудь и выступающий живот и не верил своим глазам. Ноги, точно слоновьи столбы, прочно удерживали всю монументальную конструкцию. Но было тяжко, и всякое движение или простой наклон вызывали одышку и заставляли попотеть. Алик-толстушка пыхтел, вдевая едва заметную нить в иглу швейной машинки, снимая мерки и наклоняясь за ножницами, а также поднимаясь по лестнице и спускаясь с неё, разворачивая рулоны ткани, здороваясь, шагая по мастерской, непрерывно. Но одно несомненное преимущество у толстушки всё-таки было: она могла ходить. Пусть и пыхтя, как паровоз, но двигалась она самостоятельно и занималась любимым делом, старательно что-то раскраивая, намётывая и прострачивая, весь день, совсем не уставая от своих дел. Уставала она лишь от себя самой и той массивности, которая не покидала её ни днём, ни ночью. Позади было множество изнурительных диет, спортивные тренировки и болезненный массаж.

Мэри не сдавалась, но успела подустать и немного приуныть, ибо не видела никаких изменений. В зеркале на неё по-прежнему смотрела огромная, пухлая женщина с усталым, одутловатым лицом. А ведь ей было всего двадцать шесть лет… Она смотрела в огромное зеркало в примерочных, пока все были на обеде, и кричала в него, как в колодец: «Эй, ты! Я ненавижу тебя! Уйди оттуда! Верни мне меня! Верни мне красоту и легкость! Дай хоть побыть в них, ощутить, что это такое! Слышишь!? Я хочу быть стройной! И тогда я тебя полюблю, обещаю!» Она плакала, размазывая слёзы бессилия, пила очередной жиросжигающий порошок и продолжала работать без обеда, без перерывов и отдыха, убивая в себе ту ненавистную ей толстую тётку, смотрящую на неё из зеркала. Но по какой-то причине тётка не уходила. Она давила на весы с прежней силой и не давала Мэри влезть ни в одно из любимых платьев. Поэтому девушка ходила на работу в бесформенных брюках и балахонах. Кажется, на работе у неё было немало обидных прозвищ: она слышала перешёптывания у себя за спиной и замечала, как все замолкали, стоило ей появиться. Но Мэри всё равно любила свою работу, нежных, вечно голодных моделей и деспотичного дизайнера-модельера. Ей нравилась эта суета, порхание, натянутый нерв ожидания красоты и создание новых форм и образов. Это было волшебством, наполняющим её радостью.

Но всё-таки Алик внутри Мэри поёжился от того груза переживаний, который она носила с собой каждый день. Отчего-то он перевешивал единственную радость Мэри и совершенно не давал ей просто радоваться жизни. Груз. Вот оно что… Мэри носила в себе какую-то затаённую, огромную боль, и тело, стремясь защититься от потрясений, окружало себя лишними килограммами, как последним рубежом обороны. «Мэри, у тебя красивые глаза!» – шептал Алик то ли себе, то ли полной девушке в зеркале. Она едва улыбалась в ответ, признавая, что это так, но тут же находила тысячу возражений, и слабая улыбка сразу покидала её лицо. «Лучше уж лежать в постели, как я, чем таскать с собой такие переживания!» – пронеслось в голове у Алика, как у наблюдателя, желавшего скорее покинуть этот невесёлый сон, но что-то не отпускало мальчика. Будто он ещё не всё увидел или испытал.

Мэри вздохнула и, оглянувшись по сторонам, достала из сумочки фотографии. На одной из них Мэри была запечатлена с семьёй на зелёной лужайке вблизи опрятного деревенского дома. Все улыбались, одна Мэри была грустна и держалась обособленно. На фото она была худенькой и угловатой девочкой-подростком. Остальные члены семьи стояли сплоченно, приобнимая друг друга за плечи, но девочку Мэри будто никто и не замечал, никто не протянул к ней руку. Алику внутри нынешней Мэри стало невыносимо тоскливо и отчаянно захотелось заплакать. И из глаз девушки выкатилась одна-единственная тяжелая слеза. Капнув на фото, она растеклась противной лужицей, рискуя испортить общий вид. Мэри торопливо промокнула её и отложила в сторону, словно завершив с нею все дела. На другом фото она была девочкой постарше, уже скорее девушкой – выпускницей школы. За тонкую талию её обнимал обаятельный и улыбчивый юноша, сам едва старше своей спутницы. Они были молоды, прекрасны и счастливы! Тяжко вздохнув, Мэри отложила и это фото.

«Все бросили меня, никому не нужна, ради чего я тут? Зачем?» – с каким-то страшным равнодушием подумала она, и Алик сжался от ужаса у неё внутри.