«Подожди, у тебя любящая семья, красавец-друг в недавнем прошлом, ты сама такая прекрасная и стройная! У тебя всё есть! Не думай так! И всё будет, Мэри, только не опускай руки!» – решительно воскликнул он у неё в голове. «Вздор! В семье меня так и не полюбили, внебрачную папину дочку, в посёлке всю жизнь шептались за спиной! Что ты там мелешь! А красавец-друг, мой единственный близкий человек, он предал меня, с моей самой лучшей подругой! Скажи теперь, зачем мне всё!?» – в отчаянии возразила она и закрыла руками лицо. «Мэри, как же досталось тебе… Другая бы обозлилась на всех, принялась бы мстить, разрушать, а ты… у тебя доброе сердце, любимая работа и красивые глаза! Это ведь немало! У кого-то и того нет! У тебя дар, понимаешь? Ты создаешь красоту и любишь этот несовершенный мир, всё равно любишь!» – стремительно воскликнул Алик, сам не зная, откуда в нём взялись эти слова. «Мам, это ведь твой голос, ты одна меня любила, как есть… но зачем, зачем ты покинула меня так рано? Мне так не хватает тебя здесь, рядом!» – подумала Мэри и утёрла непрошеные слёзы. Алик заплакал вместе с нею, смывая всю боль и недолюбленность этой одинокой девушки. А он ещё ноет, что не может ходить! Справился бы он с таким грузом, имея возможность двигаться, как ему угодно? Надо помочь Мэри, прямо сейчас! Ведь есть же смысл, есть же радость и надежда, они точно есть!

Словно услышав его мысли, девушка достала последнюю фотографию из стопки. На ней была изображена потрясающе красивая женщина с большими, добрыми глазами. Она улыбалась на фотографии милой кучерявой девочке, нежно обнимая своё дитя обеими руками. От этого фото исходили необыкновенный свет и умиротворение. Оно словно рассказывало о том, какая она, настоящая земная любовь – тёплая, дающая, без условий и ограничений… «Мамочка!» – прошептала Мэри и трепетно провела пальцами по изображению светящейся красавицы. «Слушай меня, Мэри! Тебя так любили! Как никого другого, слышишь? В тебе запас этой любви, какого хватит на всю жизнь! Ты просто спрятала его, прикрылась болью и всяким ненужным… Но ради тех светлых лет, ради той любви, ради мамы, Мэри, вспомни, кто ты! Неужели всё зря? Неужели она отдала тебе всё лучшее, что имела, и оно пропадёт, канет в небытие вот так, потому что ты сдалась? Она любит тебя так сильно, она всегда с тобой! И мечтает видеть тебя счастливой, Мэри! Ведь ты достойна быть именно такой! Будь же счастлива, не топи себя в болоте своей боли и слёз, пожалуйста! Открой в себе свой свет, свою радость, Мэри, прошу, ради мамы!» – в Алике вдруг родились эти слова, как раскаленные угли, прожигающие всё насквозь. Мэри содрогнулась и вытерла слёзы. Растерянно моргая, она посмотрела по сторонам, но, осознав, что все вопросы и ответы находились внутри неё самой, девушка гордо подняла голову и решительно встала из-за стола. Оставив на рабочем столе табличку, что вернется через час, Мэри отправилась на улицу, навстречу жизни и весне. Впервые за пять лет работы в Модельном доме она позволила себе такое, и это наполнило её необычайной радостью и восторгом. Мэри вдыхала ароматы свежей листвы и цветущей вишни, чувствовала вкус выпечки из булочной на углу на самом кончике своего языка, ничуть не пробуя её, ощущала дуновение ветра на румяных щеках. Отныне Мэри решила быть счастливой, прямо тут, на пересечении Кингсроуд и Слоун-сквера. В знак столь значительных перемен в своей жизни она купила себе букет фиалок. Такой её и увидели коллеги по работе: с сияющими глазами, цветами, порхающей через ступеньки. «Наша Мэри влюбилась, смотрите! И, похоже, это взаимно!» – шептались они у неё за спиной. Но теперь ей не было до этого никакого дела.

Алик проснулся с радостной улыбкой на лице и ощущением того, что жизнь прекрасна. Подушка его была мокрой от слёз. Но каждая слезинка стоила того, она казалась бесценной! За окном, ликуя, чирикали воробьи, и лазурное, чистое небо звало на улицу. Что ж, если операции быть, пусть будет! И приблизит его, Алика, к свободе, радости жизни и всему, что ему готов подарить Мир! Теперь всё виделось ему иначе. Краски мира вокруг казались ярче, и даже серый московский дворик ранней весной для Алика переливался тысячами оттенков дымчатого и кремового цветов. Воздух из форточки вкусно пах волей, хоть и с примесью выхлопных газов. Напыщенное воркование голубей, задорное треньканье синичек, переругивание дворников родом из Средней Азии и обрывки популярных мелодий, доносящихся из проезжающих мимо машин – все звуки казались мальчику прекрасными, ведь они связывали его с самой жизнью, здесь, сейчас, наяву! И сны правдивые, реальные до спазмов в желудке отступили, постепенно поблекли и покинули Алика. Теперь он спал безмятежно и почти без сновидений, с лёгкой улыбкой на лице. Днём же мальчику хотелось быть как можно ближе к жизни за окном. Поэтому он звонил всем своим друзьям и знакомым и обсуждал совместные планы после операции. Мысленно Алик уже катался на велосипеде, роликах, ходил в походы и ходил под парусом на водохранилище – всё, что он пропустил, необходимо было наверстать!

Когда же грусть и бессилие накатывали на него, он брал тетрадь и записывал свои прежние сны. Неистово хохоча, он вспоминал, как улепетывал от уличных патрулей в довоенной Франции, будучи голодным воришкой, и выкрикивал набегу что-то про свободу, равенство и братство. Затем Алик вдруг серьёзнел и грустил всем своим существом, описывая, как он в облике молоденькой медсестрички выволакивал раненых бойцов с поля боя под Курском. А в каком-то из снов он побывал в теле циркового пуделя, и теперь ему было противно от одной мысли о посещении цирка. Ещё Алик вспоминал себя влюбленной женщиной, которая в пору своей зрелости, наконец, встретила любовь, и весь мир казался ей раем. Алик писал целыми днями: взрослые удивлялись и радовались одновременно, ведь прежде он только спал и ворчал на весь свет, отказываясь даже от совместных трапез с семьёй. Сейчас мальчику постоянно требовались тетради и ручки. Когда же он насытился повествованиями, вдруг срочно потребовались цветные карандаши, пастель и акварельная бумага. Алик захотел запечатлеть всё многообразие и красочность своих видений на бумаге. Когда ему показалось, что его рисунки недостаточно правдоподобны, он записался на заочные курсы по скетчингу и принялся целыми днями терпеливо вырисовывать отдельные детали. Родители и бабушка, до этого шутившие о его творческих порывах, приумолкли и лишь удивленно подносили ему очередную стопку бумаги или цветных мелков. Иногда, правда, приходилось забирать их у него, ведь Алику стало не хватать дней, и он принялся творить по ночам. Без боя отдавать свои материалы он отказывался, и всякий раз ему обещали что-то для усовершенствования и так прекрасных набросков или же очередной новый блокнот для записей.

Однажды Алик вдруг понял, что записывать больше нечего! Все сны уже были занесены в его объемистые тетради, все рисунки тщательно дорисованы, и ничего более красочного с ним более уже не происходило. Он с тоской посмотрел на свою обездвиженную, предательскую ногу, затем в окно. Мир улыбался весенними лучами и нежным бирюзовым небом. Это было невыносимо. В этот момент в комнату вошла мама.

– Что случилось, сынок? – мягко спросила она, рассматривая его поникшее лицо.

– Мам, писать больше нечего, я уже записал все свои сны… – ответил он бесцветным голосом, не глядя на маму.

– Как это нечего? Теперь же, наоборот, писать ты можешь ещё больше! – удивилась она, улыбнувшись лёгкой, слегка хитроватой улыбкой.