Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я слегка приоткрыла двери, она заскрипела, и Фил обернулся, чтобы увидеть меня. Он сидел на полу, не прыгал в истерике, не рыдал, не собирался выпрыгнуть со второго этажа, а просто смотрел в одну точку.
Я молча присела рядом с ним. Наверное, надо было что-то сказать, но я не умею подбирать слов, поэтому мы просто молча сидели с такими лицами, будто нас насильно заставляют находиться рядом.
— Ему стало хуже, — вдруг сказал Фил. — Врачи говорят, что шансов меньше.
Будто насквозь его слова прошлись дрожью по коже.
— Но это не значит, — прошептала я. — Что их теперь нет.
— Знаешь, что говорит главврач. Он говорит, что в этом виноват не Кевин, не врачи и не медсёстры. Ему стало хуже, потому что кто-то подсыпал в капельницу лёгкое снотворное.
— Что?
— Его отравили, Белл. Его кровь теперь заражена.
Становилось всё хуже и хуже, и каждое слово Фила мне хотелось опровергнуть, хотелось крикнуть ему в лицо, что он не прав, что всё, о чём он рассказывает — наглая ложь.
— Убийце нельзя было допустить, чтобы единственный свидетель выжил, — сказал он. — Кто, кроме него мог сделать это?
У меня начинала кружиться голова. Это уже не новшество, что у меня проблемы со здоровьем, но такой боли я ещё не испытывала. Будто кто-то пинал меня, но это сравнительно ничтожно по сравнению с тем, что творится в моём сердце.
По щеке прокатились слёзы, я ждала, когда Фил, заметя это, скажет мне, что всё будет хорошо, но он молчал. Я взглянула на него и увидела в чём дело: он сам впервые дал волю слезам.
Я помню, что в детстве, когда мальчики падали с велосипедов или теряли свой новый футбольный мяч, домой они уходили все в слезах. После драк с друзьями, поломки первого в своей жизни скейта, потери самой лучшей машинки из коллекции игрушек или нехватки денег на такую нужную жвачку любой ребёнок мог бы расплакаться, но не Фил Николсон. Я вспоминаю всю свою жизнь и ни припоминаю ни единого дня, когда видела слёзы этого человека. Только лишь в том мужском туалете, когда он терял лучшего друга.
— Фил, — неловко прошептала я.
— Я просто, — сказал он, будто хотел оправдать себя в моих глазах. — Я просто боюсь, что это конец.
— Я тоже, — закивала я.
— Просто Кевин — это единственное, что осталось у меня.
— Ты меня сейчас очень обидел, — с некой иронией произнесла я.
— Просто ты немного другое, — без оправданий сказал он. — Кевин мой лучший друг с детства, это гораздо сильней, чем дружба с тобой.
— Знаешь, — улыбнулась я. — Лучше молчи.
Он слегка засмеялся. Удивительно, как даже в самые плохие времена мы находили в себе силы, чтобы улыбнуться. Но самое удивительное то, что наши улыбки и правда были искренними.
— Не обижайся, Белл, ты самая классная девушка во всём Тенебрисе.
— Вау, — улыбнулась я. — Тенебрис не такой уж и большой город.
— Во всём мире.
— Не надо делать мне одолжений.
— Это не одолжение, — улыбнулся он. — Я понял это давно.
Я посмотрела на него и не смогла скрыть улыбку. Почему он никогда не говорил этого раньше? Если бы он только мог знать, насколько мне приятно слышать это именно от него.
— Я не обижаюсь, — сказала я. — Я всё понимаю. Эрику я тоже люблю больше, чем тебя.
И мы снова засмеялись. Когда-то давно мы любили с Эрикой, Филом и Кевином прогуливать уроки в туалете. Мы собирались и в мужских, и в женских, шутили, смеялись, строили планы. Оглядев комнату по сторонам, я вспомнила, как Эр подкрашивала ресницы, пока Фил выдувал серый дым сигарет в открытую форточку, Кевин дописывал домашку по химии, а я зависала в телефоне, подыскивая себе в интернет-магазине новые кроссовки.
Сейчас нас стало меньше, и в этом самом туалете сидим мы вдвоём, и будто бы ничего не осталось с того безмятежного времени. Но даже сейчас мы смеёмся, нам по-прежнему хорошо, и мы до сих пор молоды, красивы и живы.
— Помнишь, как Кевин выпрыгивал из этого окна, когда не хотел идти на физику? — показал на форточку Фил.
— Такое было? — улыбнулась я. — Я только помню, как он случайно выбил окно в школе, когда мы были в седьмом классе.
— Да, и тогда он сказал, что это от грозы.
— Самое смешное, что ему поверили.
Смех пробежался по всей маленькой комнате. Впервые, мне казалось, что я начала что-то чувствовать. С одной стороны неизмеримое веселье, а с другой грусть и страх за то, что все эти истории станут скоро воспоминаниями, и мы, может, больше никогда не будем свидетелями того, как этот парень сотворит что-то ещё не менее безбашенное и смешное.
Двери в уборную комнату открылись, и на пороге оказался Оливер Робин. Он хоть и является нашим сверстником, но на самом деле кажется, что между нами разница в два года. У него до сих пор не выступает щетина, мышцы не развиты совсем, его круглое лицо совсем как у ребёнка заставляет людей думать, будто ему далеко не семнадцать лет.
— Так приятно, — вошёл он в комнату, закрыв за собой дверь, — видеть, как ты, Николсон, мучаешься, пока твой друг в больнице.
— Что ты сказал, — руки Фила сжались в кулак.
Оливер нелепо улыбнулся, показав свои острые зубы.
— Говорят, что каждого человека ждёт расплата, — сказал он. — Наконец-то, она достигла и вас с Батлером.
Фил соскочил с холодного пола, в считанные секунды подлетел к этому парню, схватил его за край рубашки, и крепко сжимая кулак, собрался сделать первый удар.
— Подожди, — подлетела я к ним. — Стой же!
— Отойди, Белл, — приказал мой друг. — Не видишь, этот мальчик оскорбляет моего брата.
— Давай, побей меня, — улыбнулся Оливер, — если ты слишком мало испортил мне жизнь.
— Что? — удивился Фил. — Что я сделал тебе?
— Ты даже не помнишь, — так же скаля зубы, ответил Робин. — Это ведь вы несколько лет подряд распускали про меня в школе слухи, что я гей, вы гнобили меня и в начальной, и в средней школе. Почему я постоянно подвергался вашим шуткам? Или что, вы с Батлером решили, раз в старшей школе оставили меня в покое, то я могу так просто вам это простить? Все те шесть лет, когда я шёл в школу, боясь встретить вас на перемене? Вы может и забыли, но некоторые ребята помнят до сих пор, и даже сейчас я иногда слышу, как меня называют геем.
— Фил, —
