Что же касается нашей семьи, то мы с отцом решили, что самое безопасное – переждать, пока не кончатся облавы, а потом жить, держа ушки на макушке, чтобы вовремя прятаться от немцев. В ту ночь, потом в следующую и следующую после нее мы прятались в темной комнатенке в подвале под рестораном, боясь, что нас вот-вот обнаружат. К концу третьего дня мы выбрались наружу, голодные и измученные, надеясь, что худшее позади.

Больше всего я хотел добраться до мечети, где, как я надеялся, прятали Розу. Но отец мне запретил. Он напомнил, что, появившись в мечети, я подвергну смертельной опасности жизнь и Розы, и всех, кто рядом с ней. Правда, через Жан-Мишеля мне удалось узнать, что она до сих пор там и жива-здорова. Я попросил его передать Розе, что я в безопасности и скоро приду за ней. Не уверен, сумел ли он ей это передать. Через два дня к нам явилась французская полиция. Нас с отцом забрали – они знали, что мы состоим в Сопротивлении.

Маму и сестру тоже схватили. В Дранси, пересыльном лагере в пригороде Парижа, нас разделили, поместив в разные бараки. Больше я их никогда не видел, хотя позже узнал, что они, как и мы с отцом, были отправлены в Освенцим.

Мы все молчим, и я только сейчас замечаю, что солнце за окнами уже отбрасывает длинные тени на поля по обе стороны шоссе. При мысли о Жакобе и его родных, оказавшихся в лагере смерти, у меня все сжимается внутри, ком подкатывает к горлу.

– Что случилось с вашими родными? – спрашивает Гэвин у Жакоба. И снова пожимает мне руку, тревожно заглядывая в глаза.

Жакоб тяжко вздыхает.

– Мама и сестра не прошли первичного отбора в Освенциме. Мама была болезненной и хрупкой, а сестренка казалась моложе своих двенадцати лет, так что обеих признали негодными для работы. Их отправили прямиком в газовую камеру. Я уповаю на то, что они так до конца и не поняли, что происходит. Но боюсь, мама все-таки знала достаточно, чтобы догадаться. Могу себе представить, как же страшно ей там было.

Он делает паузу, старается взять себя в руки. Я не могу выдавить ни единого слова, поэтому молча жду продолжения.

– А нас с отцом отправили в бараки, – снова заговаривает Жакоб. – Сначала мы старались подбадривать друг друга, насколько могли. Но вскоре он тяжело заболел. В Освенциме тогда случилась эпидемия. Тиф. Сначала у отца ночью сильно поднялась температура, потом слабость и ужасный кашель. Надсмотрщики все равно выгоняли его на работу. И я, и другие заключенные старались по возможности брать его задания на себя, чтобы ему было легче, но все равно болезнь оказалась смертным приговором. Я сидел с ним в ту последнюю ночь, помню, как его тело сотрясал озноб. Он умер осенью 1942 года. Не могу сказать наверняка, какой это был день, неделя, даже какой месяц. В Освенциме времени в привычном смысле не существовало. Умер он до того, как пошел снег, вот и все, что я могу сказать.

– Мне очень жаль, – выговариваю я с трудом, досадуя на себя, потому что слова звучат ужасающе холодно и абсолютно не передают моих чувств.

Жакоб склоняет голову и некоторое время рассматривает пейзаж за окном, прежде чем снова повернуться к нам.

– Перед смертью он затих и успокоился, на него сошел мир. В лагере умирающие часто выглядели почти как спящие дети – невинные и безмятежные. Так же было и с моим отцом. Я радовался, глядя на его спокойное лицо, потому что понял – он наконец свободен. В иудаизме идея небесного царства не так четко проработана, как в христианстве.

Но я верил тогда и верю сейчас, что, как бы то ни было, отец нашел там маму и сестренку.

На его губах появляется улыбка, горькая, печальная улыбка.

– Над воротами Освенцима была надпись по-немецки: «Труд освобождает». Но правда заключается в том, что освободить нас способна одна лишь смерть. Так что мои близкие, по крайней мере, свободны.

– Как вам удалось выжить? – заговаривает Гэвин. – Сколько вы пробыли в Освенциме, года два?

Жакоб кивает.

– Почти два с половиной. А все дело в том, что у меня не было выбора. Я ведь обещал Розе, что вернусь. И я не мог, не имел права нарушить это обещание. После освобождения я возвратился в Париж, пытался ее разыскать. Я был совершенно уверен, что найду ее и мы снова будем вместе – вместе станем воспитывать ребенка, а может, у нас родятся еще дети. И тогда мы как-то сумеем преодолеть память о войне.

Мы с Гэвином жадно вслушиваемся в слова Жакоба, а он рассказывает, как вернулся, как метался по Парижу в поисках Розы, уверенный в глубине души, что она жива. Он описывает свое отчаяние, когда нигде ее не нашел, встречу и разговоры с Аленом, единственным из всей семьи Пикаров, кому удалось выжить. Потом он обратился за помощью в международную организацию по делам беженцев.

– Они мне помогли эмигрировать, и в конце концов я оказался в Америке. Именно там мы с Розой обещали друг другу жить, когда все кончится. Я со своей стороны попытался выполнить обещание, понимаете? И вот каждый день последние пятьдесят девять лет я ждал ее на берегу, в Бэттери-парке, где мы договорились встретиться. Я всегда верил, что она придет.

– Вы были там каждый день? – переспрашиваю я. Жакоб улыбается.

– Почти каждый. Я работал, разумеется, но приходил до и после работы. Я пропустил только несколько дней, когда сломал шейку бедра, и еще несколько после 11 сентября, когда в парк не пропускали. Я, собственно говоря, был в парке, когда первый самолет протаранил здание Всемирного торгового центра.

Помолчав несколько секунд, Жакоб тихо добавляет.

– Тогда я второй раз в жизни видел, как мир рушится прямо на глазах.

Мне требуется время, чтобы осознать сказанное.

– Почему вы были так уверены, что бабушка обязательно придет? Вы не допускали, что ее, может быть, уже нет в живых?

Он обдумывает вопрос.

– Нет. Я бы это почувствовал. Я бы узнал.

– Как? – едва слышно спрашиваю я. Не верится, что можно пронести надежду через семьдесят лет.

Жакоб отвечает не сразу, он смотрит на меня, печально улыбаясь.

– Я бы ощутил это сердцем, Хоуп, – говорит он. – Понимаете? В жизни такое не слишком часто случается. Но когда два человека соединяются друг с другом так накрепко, как мы с вашей бабушкой, – они связаны навсегда. Если бы она умерла, я бы почувствовал, что потерял часть своей души. Когда Господь соединял нас, Он из двух половинок сделал одно целое.

Гэвин вдруг крепко стискивает мне руку и смотрит мне в лицо, широко раскрыв глаза.

– Что? – недоумеваю я.

Не отвечая, он смотрит в зеркало.

– Жакоб, – окликает он. – Что вы имели в виду? Когда сказали, что Господь соединил вас?

В тот же миг, прежде чем Жакоб успевает ответить, я понимаю, о чем говорит Гэвин и что сейчас скажет Жакоб.

– В тот день, когда мы с Розой поженились, – говорит он. – Мы стали единым целым перед Богом.