– Америка казалась волшебной страной, – добавляет он, выглядывая в окно. – Я понимаю, что сегодня, в современном мире, молодым людям кажется, будто свобода – это нечто само собой разумеющееся. Все, что у вас есть, все права и свободы, которыми вы пользуетесь, – это то, с чем вы родились. А во время Второй мировой войны мы были совсем бесправны. Во время германской оккупации не только немцы, но и многие французы считали евреев низшей кастой, изгоями, неприкасаемыми. Мы с Розой мечтали жить там, где подобное не может произойти, – таким местом нам представлялась тогда Америка. Америка была нашей мечтой. Мы хотели уехать туда вместе, растить детей.

А потом наступила та ужасная ночь. Родные Розы нам не поверили, они считали, что никаких облав и арестов не будет. Я настаивал, что она должна уйти со мной, чтобы сохранить ребенка. Она была беременна, на третьем месяце. Это подтвердил врач. Тогда она считала, как и я, что самое главное – спасти ребенка, спасти наше будущее. И Розе пришлось сделать ужасный, труднейший выбор – хотя, положа руку на сердце, выбора у нее на самом деле не было, она могла поступить только так, как поступила. Она убежала, стала скрываться.

Меня охватывает дрожь. Слушая рассказ Жакоба, вслушиваясь в чуть окрашенную французским акцентом музыку его речи, впитывая его чувства, я будто вижу все воочию, как на киноэкране.

– В Парижской соборной мечети? Жакоб смотрит удивленно.

– А вы настоящие сыщики! – Он медлит. – Это предложил мой друг Жан-Мишель, с которым мы вместе были в Сопротивлении. Он к тому времени уже помог многим осиротевшим детям, чьих родителей депортировали. Их укрывали в мечети и потом вывозили. Он знал, что мусульмане спасают евреев, правда, главным образом детей. Но Роза была беременна, к тому же и сама очень юная, почти девочка. Поэтому Жан-Мишель решился обратиться к мусульманам из мечети с просьбой помочь ей, и те согласились. План состоял в том, чтобы доставить ее в мечеть, где ее подержали бы какое-то время, возможно, несколько недель или месяц, выдавая за мусульманку. При первой возможности ее бы вывезли из Парижа. За деньги, которые я передал Жан-Мишелю, Розу должны были нелегально переправить в Лион. Там организация «Христианское братство» обеспечила бы ее поддельными документами и отправила дальше на юг, возможно, передав организации, которая называлась «Группа содействия освобождению детей». Они помогли многим еврейским детям бежать в нейтральные страны, и мы надеялись, что и Розе они тоже помогут, ведь ей было только семнадцать лет, и она носила ребенка. Но это только план, а что было на самом деле и как она бежала, мне неизвестно. Вы знаете, как она выбралась?

– Нет, – отвечаю я. – Но мне кажется, она познакомилась с моим дедом, когда он служил в армии, в Европе. По-моему, он и привез ее сюда, в Соединенные Штаты.

Жакоб сникает.

– Она вышла замуж за другого, – говорит он тихо, будто сам себе, и откашливается. – Впрочем, она наверняка думала, что я погиб. Я все время внушал ей: что бы ни произошло, ее главный долг – выжить самой и сохранить ребенка.

Помолчав, он спрашивает:

– Он хороший человек? Тот, за кого она вышла?

– Это был прекрасный человек, – отвечаю я. – Он умер много лет назад.

Жакоб низко опускает голову.

– Соболезную.

– А что было с вами? – помолчав, продолжаю я расспросы. Жакоб отвечает не сразу, долго смотрит в окно.

– Я пошел назад, к Розе домой. Она попросила меня об этом, но, честно говоря, я и сам пошел бы к ним. Я мечтал, что настанет время и все они встретятся. Страшные дни минуют, и над нами уже не будет нависать черная тень нацизма. Я верил, что мне под силу их спасти, Хоуп. Я был молод и наивен.

Я пришел туда глубокой ночью. Все дети крепко спали. Я тихо постучал, и отец Розы услышал. Он впустил меня и сразу все понял. «Она уже ушла, да?» – спросил он меня. Я подтвердил, что переправил ее в безопасное место. Он смотрел на меня с убитым видом. До сих пор помню, какое у него было лицо, когда он говорил мне: «Жакоб, ты сделал большую глупость. Если из-за тебя она погибнет, я никогда тебе этого не прощу».

Напрасно я битый час пытался достучаться до него, я выложил все, что знал сам. Я сказал ему, что массовые аресты вот-вот начнутся, что до начала операции остается каких-то несколько часов. Сказал, что газета «Университэ либр» сообщила о документах, судя по которым почти тридцать тысяч парижан-евреев уже вывезены и переданы немцам на прошлой неделе. Рассказал о предостережениях со стороны еврейских коммунистов, писавших о массовом уничтожении людей и о том, что следует спастись от ареста любой ценой.

Он только тряс головой, снова и снова называл меня глупцом. Даже если эти слухи окажутся правдой, говорил он, забирать будут только мужчин. И, скорее всего, только иммигрантов. Поэтому его семье ничего не грозит. Я возразил, что слышал другое: на этот раз брать будут всех, а не одних мужчин и иммигрантов. Кроме того, мать Розы родилась в Польше, а на этом основании власти могли счесть и ее детей не истинными французами. Я призывал его воспользоваться случаем и бежать. Но он и слушать не хотел.

Жакоб протяжно вздыхает и на время прекращает рассказ.

Я время от времени посматриваю на Гэвина и один раз ловлю на себе его ответный взгляд. Он побледнел, серьезен, мне кажется, что и в его глазах блеснули слезы. Не успев сообразить, что делаю, я беру его за правую руку, которую он положил себе на колено. Мой жест, кажется, застает его врасплох. Он смотрит удивленно, но уже в следующую секунду улыбается, переплетает свои пальцы с моими и нежно сжимает. Посидев так немного, я снова разворачиваюсь к Жакобу.

– Вы больше ничем не могли помочь, – говорю я. – Уверена: бабушка знала, вы сделали все, от вас зависящее.

– Да, – соглашается Жакоб. – Но я недостаточно старался. О том, что начнутся облавы, я знал, но не наверняка – потому мне и не хватило уверенности, чтобы убедить отца Розы. Поймите, мне было тогда восемнадцать. Мальчишка! А в те времена мальчик не мог спорить со старшим, убеждать его в своей правоте. Я часто думаю – наверное, если бы я постарался, то сумел бы спасти их всех. Но дело в том, что у меня тоже не было стопроцентной уверенности в том, что скоро начнутся массовые аресты. И я говорил не так убедительно, как следовало бы. Мне не удалось их убедить, никогда себе этого не прощу.

– Вы ни в чем не виноваты, – бормочу я. Жакоб, не поднимая головы, машет рукой.

– Нет, я очень виноват, Хоуп, милая. Я обещал ей, что сберегу их. И не сберег.

Издав сдавленный звук, похожий на всхлип, он опять поворачивается к окну.

– Время было другое, – после длительного молчания продолжает Жакоб. – Но я должен, обязан был сделать больше.

Тяжело вздохнув, он возвращается к рассказу.

– После разговора с отцом Розы я отправился к себе. Родители и моя двенадцатилетняя сестренка были дома. Отец, как и я, понимал, что произойдет, и был готов. Он обратился к другу, владельцу ресторана в Латинском квартале, тот согласился поселить нас в подвале своего дома. Я мог бы и Розу взять туда, но ее беременность вскоре стала бы заметна, а я знал – если ее поймают в таком виде, то неминуемо пошлют на смерть. Поэтому нужно было поскорее вывезти ее из Франции туда, где немцы никогда бы ее не нашли.