Гэвин вел себя хуже всех. Он все время жаловался на то, что смены караула, в которые его ставит Кэти, мешают ему исполнять свои церковные обязанности. Если бы она знала, что он ударится в религию, она бы ни за что его не выбрала, а отпустить теперь уже не могла. Он по-прежнему был лучшим среди них в обращении с ножами, и Морган с Лиром слушались его почти так же, как и Джонатана. («Даже больше», – часто думалось Кэти, и она вздрагивала, понимая, что ничего хорошего из этого не выйдет.) В свою очередь такой расклад заставлял колебаться Алена и Хоуэлла, которые всегда следовали за большинством. Вирджиния оставалась преданным сторонником Кэти, но даже это она расценивала как провал, потому что ей удалось завоевать лишь доверие женской части группы, но не мужской. Она не знала, были ли тут признаки сексизма, но ей все равно казалось, что Уильям Тир был бы разочарован. Рано или поздно Гэвин все равно вызовет ее на поединок за звание главы стражи Джонатана, и Кэти представления не имела, как она будет из всего этого выкручиваться. Джонатан мог бы ее прикрыть, но Кэти не хотела втягивать в это его; это стало бы лишним подтверждением недостатка авторитета. Она раз за разом прокручивала эту проблему в голове, но не находила выхода, при котором не требовалось бы выгнать Гэвина из стражи.

И само собой все эти разногласия приходилось решать в пределах их узкого круга. Для всех остальных они были просто друзьями Джонатана, один из которых всегда находился неподалеку. Ночью караульный спал на кровати, которую установили в гостиной Джонатана. Ночные дежурства вызывали больше всего недовольства, и Кэти знала, что многие – Гэвин с приятелями точно – считали ее паникершей. Ей было плевать. Ни следа грядущего всплеска насилия, которое предрек Уильям Тир, заметно не было, но Кэти не сомневалась в том, что он будет, и готовилась заметить его признаки задолго до начала. Она дала Тиру слово, и это слово стало значить бесконечно больше с тех пор, как он умер. Иногда ей казалось, что они просто дети, играющие во взрослые дела, но у них не осталось выбора. Ведь больше никого не было.

Она знала, что Роу Финн участвовал уже в двух экспедициях команды скалолазов Джен Девлин и что месяц назад он отправился в третью. Как друг Роу она знала, что исследования окружающих земель интересуют его не больше, чем ее саму. Но лишь от Джонатана ей удалось узнать, что же все-таки ищет в горах Роу: сапфиры, как тот, что висел на шее самого Джонатана. Время от времени все находили небольшие камешки; похоже, в породе под Городом были его залежи. Но в горах сапфир было проще добыть, да и шанс достать целые, неповрежденные друзы был выше. Об этом знал Джонатан, а теперь и Кэти, которой все же было невдомек, что Роу хочет от этих сапфиров и что собирается с ними делать, если удастся их добыть. Она достаточно хорошо знала Роу и понимала, что едва в поле его зрения появляется что-то ценное, как он сразу стремится заполучить это, поэтому последние два года она смотрела на друга детства с чувством стократ худшим, чем сожаление: с подозрением.

Когда Роу возвращался из экспедиций, он ходил в церковь каждый день. Его там любили настолько, что Пол Аннескотт позволял ему читать проповеди. Кэти слушала их пару раз, хоть ей и пришлось стоять в дубовой рощице через дорогу; проповеди Роу были так популярны, что люди толпились у обоих входов. И стоя на крыльце Кэти слушала, грызя ногти, как Роу вещает для столпившихся в церкви и вокруг нее людей о тех избранных, которые были лучше и заслуживали большего. Даже Кэти была вынуждена признать, что его голос на самом деле отлично подходил для проповедей, такой глубокий и полный эмоций, которые по мнению Кэти были чистейшей воды суррогатом. В проповедях Роу звучали нотки безжалостности, но Кэти не была уверена, что другие это чувствуют; все-таки когда-то она знала его лучше всех. Он всегда был непревзойденным актером; весь вопрос в том, сколько от того мальчика сохранилось в этом мужчине. От Гэвина Кэти узнала, что церковь считает путешествия Роу паломничеством, сорокадневным блужданием в пустыне или чем-то вроде того, и ее это изрядно настораживало. Роу, казалось, льстило сравнение с Христом; ему всегда недоставало признания в этом Городе. Если бы Роу собирался дурачить только своих церковных братьев, Кэти бы ничуть не расстроилась, но сама мысль о стольких доверчивых людях, готовых сделать все по мановению руки одного человека, казалась ей опасной.

Для Джонатана?

Она не знала. В некотором роде Джонатан был самой большой загадкой. Кэти часто думала, зачем ему вообще нужна стража, если он столько всего знает и видит, видит намного больше, чем все остальные. Иногда ей казалось, что вся их стража – полная фикция, но Кэти не знала, кого они пытаются обмануть. А еще она частенько задумывалась, был ли у Уильяма Тира какой-нибудь план, или он просто так собрал их и начал тренировать. Кэти могла убить человека голыми руками, но чем это могло помочь, когда она даже не видела врага, с которым боролась?

– Что не так с этим городом? – спросила она как-то у Джонатана по пути в библиотеку. Люди махали им и улыбались, но даже Кэти ощущала равнодушие за этими приветствиями, знала, что улыбки тают прямо за их спинами. Что-то в этом Городе перепуталось, и до тех пор, пока Кэти не найдет концов ниточки, распутать этот клубок не удастся.

– Они забыли, – ответил Джонатан. – Они забыли самый главный урок Перехода.

– Это который? – Кэти ненавидела, когда Джонатан заговаривал о Переходе. Он много знал о нем, больше, чем кто-либо из их сверстников, но выдавал информацию крошечными порциями.

– Мы заботимся друг о друге. – Джонатан покачал головой. – Даже члены того «Голубого горизонта», похоже забыли.

– Только не мама! – отрезала Кэти. – Она помнит.

– Пользы от этого немного.

– Что это значит?

Внезапно Джонатан взял ее за руку. Кэти хотела выдернуть ее, но передумала. Рука Джонатана была теплой, и в конце концов, какое ей дело до того, что люди подумают, увидев, как они держатся за руки? Полгорода и так были уверены, что они спят друг с другом; и это служило неиссякаемым источником шуток для прочей стражи.

– Твоя мама сломлена, Кэти, – сказал он ей. – Мне жаль это говорить, но ее жизнь крутилась вокруг моего отца, а без него некому заставить ее двигаться дальше.

Кэти собралась возразить, но что-то ее удержало, какой-то внутренний голос, который больше не позволял ей спорить с правдой, какой бы неприятной та ни была. С каждым годом этот голос становился все сильнее; иногда Кэти ненавидела его, но часто он оказывался полезным, особенно в городе, жизнь которого в последнее время была подчинена законам прагматизма. С мамой было не все в порядке с тех самых пор, как уехал Уильям Тир. Она жила в обычном ритме, но Кэти больше не видела на ее лице улыбку, а с тех пор, как слышала ее смех, прошел уже не один месяц. Мама была сломлена, и не одна она. Уход Тира вырвал сердце у Города, и чем больше проходило времени, тем сильнее их общество напоминало Кэти стаю волков, грызущихся над трупом. На последнем собрании Тодд Пэрри выдвинул на голосование предложение носить ножи в городе. Джонатан, Кэти и Вирджиния встали на другую сторону, и предложение удалось отклонить, но с небольшим перевесом в голосах. Но они не могли не почувствовать, что происходит в Городе.