Ева поймала себя на смутном желании огреть некроманта смычком по макушке.

Впрочем, чего она хотела? Максималист в одном будет максималистом в другом. А в том, что хотя бы один аспект своей жизни Гербеуэрт тир Рейоль измеряет исключительно абсолютом, Ева имела возможность убедиться.

– И твои родители… они поэтому погибли, да? – Она подалась вперёд, чувствуя, как вжимается в шею тёплое дерево грифа. – Поэтому напали на Айрес тогда? Каким-то образом узнали о клятве, разозлились и…

– Я не знаю. Но это весьма вероятно.

Сухие слова просыпались, как канифольная пыль, так отстранённо, будто вовсе его не касались.

– Ты и Жнеца поэтому собираешься призвать? Потому что Айрес тебе приказала?

Ей почти удалось скрыть надежду в голосе.

– Нет. Это моё желание. Нужно хотеть этого всей душой, иначе ритуал не осуществится. – Герберт наконец встретился с ней взглядом. Усталость, тускневшая в глазах, болью щипнула душу – точно дрянной музыкант играл на ней пиццикато. – Не думай об Айрес слишком плохо. То был единственный раз, когда она воспользовалась клятвой… Иначе я никогда не решился бы пойти в тот лес, где нашёл тебя. Не решился пойти на всё это.

– Хочешь сказать, она не пользуется абсолютной властью над тобой? Почему?

– Потому что любит меня. Понимает, что пользоваться этой властью – значит заставить меня возненавидеть её больше всех на свете. А ей всегда хотелось, чтобы я её любил.

– И ты любишь?

Ева понимала, что лезет на совсем уже запретную территорию. Но не спросить не могла.

Ответу предшествовала недолгая, тревожная пауза.

– Пожалуй, – сказал Герберт наконец. – В той же мере, что ненавижу. – Он сцепил руки, до того лежавшие вдоль тела. Лишь этот страдальческий жест – не голос, оставшийся ровным, не лицо, оставшееся гладким, – выдал, как тяжело далось ему признание. – Она была мне ближе родной матери, пока я рос. Она многое для меня сделала. И, полагаю, клятву в основном взяла, просто чтобы… обезопасить себя. Когда среди твоих родственников некромант такой силы, невольно начнёшь думать о безопасности.

– Даже если ему всего пять?!

– В пять я уже был многообещающим ребёнком.

И он ведь ПОНИМАЕТ её, с ужасом осознала Ева. Понимает – что Айрес, что отца. Понимает, почему они делали с ним то, что делали, цели и причины, которые их на это толкнули. И не осуждает или осуждает не больше, чем отец непослушного подростка – действия собственных родителей, когда-то запрещавших ему сигареты, алкоголь и ночные загулы с друзьями. То есть приятного в воспоминаниях, конечно, мало, но «ну теперь-то я знаю, что они чувствовали» и «они же хотели как лучше»…

– Она без раздумий устранила твоих родителей. И отца Миракла. – Ева выбрала самое мягкое высказывание из всех, что просились на ум. – Родную сестру, родного брата.

Герберт лишь плечами пожал:

– Родственные узы для Айрес никогда не являлись священными.

– Значит, и ты для неё – ничто. И от тебя она избавится с той же лёгкостью, если будешь ей мешать. Если восстанешь против неё.

– Не думаю. – Задумчивость, скользнувшая в ответе, ясно дала понять: он размышлял о подобной перспективе, и не раз. – Для неё я… особенный. И я нужен ей.

Зная Герберта, Ева могла быть уверенной: им руководило не желание обманываться. Он действительно здраво взвесил все за и против, все переменные, которые могла учитывать Айрес, решая задачку о его устранении.

И этого не хватало, чтобы Ева утешилась.

– А если она велит тебе рассказать о нас? О Миракле, о пророчестве, обо всём?..

– О тебе она не узнает. Могу поклясться. – Это Герберт произнёс с успокаивающей твёрдостью и капелькой раздражительности – как ни странно, тоже успокаивающей. – Она уверена, что ты мертва. Даже если у неё возникнут подозрения на этот счёт, ты сама давно поняла, что клятву можно обмануть. Не говоря уже о том, что тогда Айрес застала меня врасплох, и после того раза я как следует продумал методы сопротивления. – Ева хорошо различила мгновенные колебания, скользнувшие в его голосе перед заключающими фразами: – Но это одна из причин, по которой я не прошу Мирка рассказать мне о плане восстания. Не хочу знать ничего, что могло бы снова его подставить. На всякий случай.

– Тот случай, когда неведение уж точно благо, – пробормотала Ева, радуясь, что Герберт всё же не побоялся обеспокоить этим её. Рассеянно покрутила смычок в пальцах, словно проверяя балансировку. – Его должно удивлять полное отсутствие любопытства с твоей стороны.

– Полагаю, он считает, что после нашей ссоры я просто не решаюсь попросить его о подобном. Ибо он всё равно не расскажет, а я не так глуп, чтобы излагать напрасные просьбы.

– Так вот почему Айрес ничего не боится. Если ты призовёшь Жнеца, народ полюбит тебя. А раз ты беспрекословно подчиняешься ей, ты точно не воспользуешься этим в свою пользу… – Размышляя вслух, она мысленно вернулась к началу разговора. – Но откуда она знала, о чём тебя спрашивать? Ты сказал, её вопросы были слишком точны, а ведь…

– Думаю, Охрана давно следила за отцом Миракла. Айрес знала, что документы существуют. Знала, что есть тайник. Не знала лишь где. А тут – такая удобная возможность… наверняка и за Мирком тоже следили. И когда тот помчался ко мне на ночь глядя, Айрес просто сделала правильные выводы. – Герберт помолчал. – Могу ошибаться, но по каким-то причинам ей было важно, чтобы именно я выдал эту тайну. Чтобы Мирк понял, что это сделал я.

– Зачем?

– Рассорить нас. Взрастить во мне чувство вины. Помешать нам в один прекрасный день объединиться и восстать против неё… не знаю. – Он вновь уставился в пространство отсутствующим взглядом. – Иногда мне кажется, ей очень хочется отдалить меня от всех, кроме неё самой. Возможно, она сделала это, чтобы я убедился: по-настоящему в меня не верит никто, кроме неё.

– Я верю.

Ева сказала это со всей деликатностью, на какую была способна. Не гордо, не настойчиво, просто напоминая. И когда Герберт вновь сфокусировался на её лице, его собственное самую капельку смягчилось:

– Я знаю.

На миг Еве захотелось отложить Дерозе. Вернувшись на кровать, вытащить из несчастного замкнутого мальчишки того Герберта, с которым она познакомилась на замковой лестнице.

Вместо этого она наконец провела смычком по струне «ля», пробуя звук на вкус, и, найдя его тускловатым, вспомнила, что давно не канифолила смычок.

– Я сейчас. – Бережно положив виолончель на пол, под внимательным взглядом Герберта Ева достала канифоль из футляра.

Часто канифолить она не любила. Раз в неделю или две было вполне достаточно: качественной немецкой