– Да. Говорил. – Помолчав, он коротко коснулся губами её губ. – Сыграешь мне?

Ева, помедлив, села. Потянулась за Дерозе, думая о том, о чём предпочла бы не думать.

Она хотела, но не могла забыть давнишние презрительные слова о «мёртвых прелестях». Хотела, но не могла не гадать, каково ему касаться ледяной кожи, обнимать чистую, благоуханную, холодную куклу. Были Герберту действительно приятны эти проявления нежности – или он просто боялся её обидеть?.. С одной стороны, полномерная приязнь при её текущем состоянии была бы странной – и попахивала теми интерпретациями истории Белоснежки, где на поцелуй с девой в гробу (пускай и красивейшей на свете) прекрасного принца толкнули вкусы даже более специфические, чем у достопочтенного господина Грея (не Дориана). С другой – Еве очень не хотелось чувствовать себя… ущербной. Какой, по-хорошему, она и являлась.

Герберт наверняка не хуже её понимал, как бы ранила её демонстрация брезгливости с его стороны. Даже если и правда её испытывал.

– Я не делаю того, чего сам не желаю, – послышалось с кровати, пока Ева устраивалась на стуле, выпрошенном у Эльена несколько дней назад. – Если вздумала переживать из-за всяких глупостей.

Дерозе замер между коленей, когда девушка невольно повернула голову.

– Ты что, ещё и телепатией балуешься на досуге?

– Не тебе же одной быть проницательной. – Герберт сидел на постели, прислонив затылок к деревянному изголовью, и глядел на неё с лёгкой необидной насмешкой. – У тебя всё читается в глазах. Если только ты не стараешься что-то скрыть.

«…я прочёл вину в его глазах…»

– Ты ведь не сдавал Айрес отца Миракла?

Вопрос вырвался импульсивно. В первую очередь потому, что он вот уже несколько дней очень хотел вырваться – и сейчас, воспользовавшись Евиным раздраем, наконец решился.

Ева пожалела об этом, едва увидела, как изменилось лицо Герберта, возвращая в его глаза голубой лёд.

– А ты как думаешь?

Ева не могла похвастаться слухом столь же тонким, как у Гертруды. И всё же расслышала другой вопрос, скрывавшийся за этим:

«Так ты тоже можешь от меня отвернуться?..»

– Нет, – без раздумий ответила она. На оба вопроса разом, сжимая смычок напряжёнными пальцами опущенной руки. – Ты не предал бы его. Я в это не верю.

Герберт долго изучал взглядом её черты, выискивая ложь, притаившуюся в уголках глаз или изгибе губ.

Не находя.

– Я и не предавал.

Когда Герберт заговорил вновь, в глаза и голос его вернулась жизнь. А вместе с ней – то, что помешало Еве с облегчением выдохнуть «я и не сомневалась»: печаль, слишком глубокая для простого сожаления о напрасной размолвке.

То, что Ева и сама назвала бы виной.

– Это был не я, – добавил Герберт тихо – так звучит пианиссимо на струне под сурдиной. – Это была моя клятва.

Она лишь нахмурилась непонимающе. Наверное, потому что сложно было высказать вслух вопросы, ещё больше бередившие его рану, за минувшие годы так и не затянувшуюся.

– Я принёс Айрес клятву вассала. Магическую. Когда мне было пять. – Это Герберт произнёс уже в полный голос – спокойно, почти буднично. – Я тогда даже не понимал толком, что делаю. И не боялся, ведь об этом просила моя милая, любимая тётя Айри.

В лице не проявилось ни капли сарказма, который подразумевали слова. И Ева на миг испытала жгучее желание встретиться с Её Величеством Айрес – прямо сейчас, – чтобы всё-таки ознакомить её с методами испанской инквизиции.

О клятве вассала Ева тоже читала. Там же, где прочла о клятве Эйф. Её усовершенствованную формулу вплетали в ритуал поднятия мёртвых. Именно она создавала ту одностороннюю подчиняющую связь, что существовала между некромантом и его слугами.

Ту, что установилась между Гербертом и Евой.

– Когда Айрес отдаёт мне приказ, я не смею его ослушаться. И в тот день она велела мне рассказать всё, что я знаю о дядином расследовании. О документах, которые он собрал, о тайнике, в котором их прятал. Вопросы были слишком точны, чтобы выкрутиться недоговорками или полуправдой, а я – слишком растерян, чтобы как следует пытаться. Я не ожидал этого. Не от неё. – Отсутствующим взглядом он смотрел на виолончель, блестящим шпилем попиравшую пол. – Потом меня посадили под замок с запретом на телепорт. Чтобы я не смог предупредить Мирка. И выпустили, лишь когда с его отцом было покончено.

Ева вдруг поняла: она почти успела забыть, что отец Миракла – родной дядя Герберта. Родной брат королевы. Сложно было уложить в голове, что кто-то может настолько хладнокровно расправиться с кровным родственником.

Впрочем, что кто-то может взять с пятилетнего племянника клятву абсолютного подчинения – тоже.

Бедный, бедный Герберт… Он бы и не смог спасти Еву тогда, в лесу. Даже если бы хотел, даже если бы пытался. И самому свергнуть Айрес ему не под силу, лишь чужими руками. Он и так ходит по лезвию ножа – вместе с ней; ведь стоит королеве узнать, кого её наследник прячет в своём замке… Достаточно одного точно сформулированного приказа, чтобы немёртвая Избранная Ева Нельская превратилась во вполне себе мёртвую. Хорошо хоть клятва вассала не позволяла отдавать приказы мысленно и на расстоянии: «сюзерен» обязан был высказывать их вслух, начиная строго со слов «Силой клятвы твоей повелеваю тебе», а «вассал» в свою очередь должен был находиться достаточно близко, чтобы это услышать.

Впрочем, обо всех возможных неприятных последствиях Ева предпочла не задумываться. Не сейчас.

– Миракл знает о клятве?

Герберт качнул головой, изучая глазами матовые изгибы деревянного корпуса – лак на нём давно стёрся.

– Никто не знает. Формулировка предполагает, что я не могу рассказать о ней ни одной живой душе. И я не был уверен, что выйдет рассказать тебе. – Звучание его голоса заставило Еву сжать смычок в ладони до неощутимой боли. – Сама понимаешь, почему ты всё же являешься исключением.

Она понимала. И – как она полагала – исключением являлась не только потому, что не была живой.

Ещё пару недель назад Герберт вряд ли стал бы ей это рассказывать. Даже если б она спросила.

– А Эльен?

– Он не знает.

– Почему?! Ты мог бы рассказать ему, а он – всё объяснить Мираклу! Передать…

– Айрес не желала, чтобы о клятве было известно кому-то, кроме нас двоих. Рассказать Мирку – значило подставить его под удар. И раз он поверил в то, что я могу предать его… по своей воле… объяснять незачем. – Герберт высказал это так равнодушно, будто ему и правда было совершенно плевать. – Эльен, к слову, не поверил.