Помимо работ по укреплению позиции и строевых занятий мы старались, особенно после заключения мира, когда отпали работы на позиции, насколько могли разнообразить жизнь. Я постоянно объезжал полки, госпитали, произвел инспекторские смотры и ряд строевых смотров, подолгу беседовал с людьми и охотно оставался обедать с офицерами. За одним из таких обедов в Дрисском полку мы засиделись до глубокой темноты. До фанзы командира полка приходилось пройти с четверть версты, мы шли в темноте при полной тишине, как вдруг поднялся шум, будто бежала масса людей. Я спросил командира:

– Что это может быть?

– Люди просили разрешения вас проводить.

И действительно, люди стали массами выбегать, имея в руках зажженные кто хворост, кто солому, и мы оказались в иллюминованном живом коридоре при несмолкаемом «ура». Я снял шапку и шел до самого моего тарантаса с обнаженной головой.

В Черноярском полку в день полкового праздника после церковного парада был обед, вечером – солдатский спектакль, играли пьесу из малороссийского быта по заглавию «Злодей мельник». Мельник всячески притесняет бедную вдову, чтобы заставить ее отдать ему красавицу дочку Дуняшу. Пьеса в двух или трех действиях. Мельник, взбешенный сопротивлением Дуняши, окончательно разоряет их и выгоняет на улицу, появляется черт, который хватает мельника и увлекает его в ад. Дуняшу отлично играл красивый молодой солдат, а черта – профессиональный клоун, который был весь в черном трико и проделывал такие прыжки и извивания, что нельзя было не удивляться. Пьеса была замечательно хорошо сыграна. Интересное зрелище представлял из себя фудутун Илина, который был прямо в детском восторге и неудержимо смеялся, когда на сцене появился черт.

В августе был заключен Портсмутский мир.[207] Японцы, предложившие было тяжелые условия, до контрибуции включительно, быстро уступили перед твердо предъявленными нами контр-предложениями, так как запрошенный из Токио маршал Ояма ответил очень просто: «Больше на победу рассчитывать нельзя».

Когда пришли сведения, что мир подписан, многие, особенно из таких, которые под разными предлогами отвиливали от боев, вдруг сделались очень воинственными, стали протестовать против преждевременного заключения мира и требовать возобновления боевых действий. К сожалению, генерал-адъютант Куропаткин поощрял такие выходки и подстрекал многих, в том числе и генерал-лейтенанта Ренненкампфа, продолжать производство усиленных рекогносцировок, чтобы заставить японцев возобновить бои и тем нарушить мир. Но после первой же такой бесцельной схватки, стоившей нам свыше 300 человек убитыми и ранеными, я категорически запротестовал и заявил, что без получения указаний от главнокомандующего о возобновлении боевых действий ни одного человека от дивизии в бой не дам. Только после этого прекратились бесцельные задирания японцев и на передовых постах стало спокойно.

В Хайлунчене мы простояли до конца октября.

Забыл упомянуть о том, как мы вновь связались с почтой. Как часто слышишь нарекания на полевую почту. Нижеизложенное может служить наглядным примером тому, какую громадную работу выполняет подчас полевая почтовая контора. Вскоре по отходе с Мадзяндзянской позиции, особенно после сворота от г. Цейтуна на восток, мы вышли из района полевой почты и около месяца оставались без сведений из России. От Хайлунчена до ближайшей к нам станции Восточно-Китайской железной дороги Куанчендзы было 180 верст. Прибывший через эту станцию из Харбина офицер доложил в штабе, что начальник почты в Куанчендзы убедительно просит взять накопившуюся почту в дивизию: писем и посылок столько, что для поднятия их нужно прислать не менее 70 парных повозок. Парных повозок у нас не было, но, к счастью, мы сохранили двуколки, замененные вьюками, и я отправил за почтой 140 двуколок при офицере. Через две недели двуколки вернулись нагруженные до предела, причем офицер заявил, что необходимо послать еще по крайней мере 40 двуколок за оставшейся недобранной почтой. Для разбора и раздачи этой почты были приняты экстренные меры. По прибытии в Хайлунчен она была оцеплена часовыми, сложена под крышей обширного сарая и разобрана специально наряженными офицерами и писарями по полкам и батареям, и только после этого роздана в части.

Проходя как-то мимо казарм китайского войска, я обратил внимание на одного солдата, который упражнялся в фехтовании саблей, имевшей лезвие, расширявшееся к концу. Владел он ею в совершенстве, и полюбовавшись им, я через переводчика пригласил его вечером прийти в штаб, чтобы показать его офицерам. Он был очень доволен и обещал непременно быть.

Я всех известил о предстоявшем зрелище и пригласил Ранненкампфа. В назначенный час китаец действительно явился и прямо поразил всех своею изумительной ловкостью, быстротою и силою наносимых им ударов. Одарив его, мы спросили, где мог он научиться с таким совершенством владеть оружием? И вдруг получили для нас совершенно неожиданный ответ:

– Еще бы мне не выучиться, я уже за свою службу отрубил 2300 голов.

Это оказался палач, состоявший при местном суде.

Вскоре после заключении мира пришло распоряжение о расформировании конно-охотничьих команд и демобилизации обозов. По Высочайшему повелению из обозов были отобраны все лучшие кобылы для отправления в Забайкальское и Сибирское[208] казачьи войска, много потерпевших от двух последовательных мобилизаций и походов 1900 и 1904–1905 годов. Остальных лошадей и мулов продать. Обозные лошади и мулы были в отличном порядке. Тем не менее за самых крупных, лучших лошадей предлагали дешевые цены. Они не подходили под их двухколесные повозки (на четырехколесных повозках в Китае могут ездить только члены императорского дома и некоторые особы высших классов). На мулах же мы доставили казне прямой доход. Купив их на круг по 150 рублей, мы продали по 200. Особенно были хороши три мула, за которых мы назначили цену по 300 рублей. Узнав об этом, фудутун просил меня продать их ему по 200 рублей. Я ему говорю:

– Как же это сделать теперь, когда торги уже объявлены?

А он очень просто ответил:

– О, это ничего, я запрещу их торговать и никто не купит.

Принимая во внимание, что в его усадьбе даром простоял в течение семи месяцев штаб с обозом и конвойным взводом, я приказал уступить ему этих мулов по 200 рублей за каждого. За хорошую цену пошли жеребята, которых было много от ожеребившихся весною кобыл.