Едва приметная тропка упиралась в будто бы предупреждающую о чем-то широкую полосу огромных и ярких мухоморов; леший Боровлад точно б прихватил парочку, отпугивать любвеобильных кикимор – видно было бы издалека. Богатырь вообразил ворующего у яги грибы лешего и не выдержал, фыркнул в кулак. Смеяться перед знакомством с добытчицей и после новостей об этом… Огнегоре не подобало, но Алёша в предчувствии драки вечно веселился, что не мешало ему поглядывать по сторонам, замечая не только лезущие в глаза мухоморы, но и седые по низу ели, и пожухлую, но отнюдь не мертвую траву, буро-зеленым ковром устилавшую причудливую поляну, к которой вышли Охотники.

На ней стояла изба, большая и бревенчатая, с высокой трубой и какой-то надстройкой, в свою очередь увенчанной доселе не виданным знаком. Вроде и лунница, да только рога отчего-то вверх повернуты. Изба таращилась на гостей узкими слюдяными оконцами и чуть слышно гудела – казалось, рядом кружит огромный невидимый шмель. Ни двери, ни крыльца видно не было, зато тесовую крышу украшал здоровенный резной филин.

– Слыхал я про ягушкины избушки, – за неимением Буланыша шепнул спутнику Алёша, – да не думал, что увижу. Выходит, врали про курьи ноги-то?

– Отчего же врали? – Меченый жестом велел оставаться на месте, а сам, переступив через мухоморы, вышел на поляну и развел руками, словно в самом деле собрался схватить курицу. – Избуша Марфушина, а ну-ка вглядись-приглядись, а признаешь – поворотись. К лесу задом, к Стояну передом.

Гуденье затихло, деревянная филинова башка на крыше вдруг повернулась и шевельнула «ушками», нацелив их на Охотников, коротко и ярко сверкнули ослепляюще зеленым круглые глазища.

– А ну-ка вглядись-приглядись, – вновь громко потребовал Меченый, – как признаешь, поворотись.

Голова не то ухнула, не то чихнула, свет в ее глазах погас, а изба заколыхалась, заскрипела и неспешно взгромоздилась на пару чешуйчатых свай. Потом ухнула еще раз и стала неспешно поворачиваться, позволяя разглядеть словно бы прилипшие к стенам огромные бочки и начертанные на них символы, ничем не похожие ни на буквы, ни на руны, хоть китежанские, хоть те, которыми пользуются черные колдуны. Завершив поворот, жилище пока неведомой Марфы с прежним кряхтением чуть присело, нависнув порогом высоко над землей. Ушастый филин, точное подобие первого, громко щелкнул железным клювом, и тут же распахнулся странный ставень в порожке, а изнутри языком уставшей собаки вывалился эдакий мосток с набитыми поперек брусьями, на вид – тоже железными.

– Идем, – бросил Стоян и, подавая пример, пошел первым.

Алёша не отстал, только удивился молчанию мурашей. Выходит, тут нет никакого колдовства, но тогда что это гудит, ухает, узнает, открывает двери? Что за чудеса?

Сенцы были тесными и темными, только у самого потолка словно разноцветные светлячки расселись. За спиной протяжно и хрипло зашипело, затем неприятно клацнуло и сразу же померк свет – изба захлопнула дверь. В полумраке что-то шумело, казалось, поблизости закипает немалый котел, и еще здесь веяло свежестью, бодрящей и тревожной, будто после грозы. А вот человечьим жильем не пахло вовсе, и Алёша не выдержал, положил руку на рукоять меча. Точно в ответ впереди зарычал кто-то живой, почти наверняка опасный, но это было всяко лучше непонятного полуживого дома.

– Тихо, – велел кому-то спутник, – тихо. Свои.

Рычание перешло в шипение и прервалось чем-то вроде смешанного с поскуливаньем фырканья.

– Молодцы, – чуть ли не проворковал Стоян и отступил вбок, давая товарищу возможность войти. – Умницы…

Молодцами и умницами оказалась пара оскаленных тварей, похоже, те самые, которых новый напарник давеча назвал мурканами. Первая зверюга, размером поболе цепного кобеля, морщила нос, показывая отменные волчьи клыки. Местами рыжая и кудлатая, местами короткошерстная, черная и лоснящаяся, она стояла на кошачий лад боком. Уши, слишком большие для кошки и слишком острые для пса, прижались к круглой усатой башке, длинный хвост мотался из стороны в сторону, а когтистая передняя лапа была занесена для удара. Вторая, чуть поменьше, серо-полосатая с большими черными подпалинами, молча припала к полу. Она была готова к прыжку.

– Алёша – свой, – твердо сказал Стоян. – Лежать и чтоб тихо мне…

Первый муркан зыркнул раскосыми желтыми глазами, но послушно пристроился рядом со вторым, позволив гостю разглядеть горницу и… видимо, хозяйку. Марфа лежала в глубине избы на причудливой скошенной лежанке, сплошь усеянной разноцветными светлячками, и, кажется, спала.

Страшная, лохматая, в пышной неожиданно яркой цветастой юбке, из-под которой виднелось что-то вроде костяного костыля, яга вызывала оторопь, и хуже всего был вросший в потолок бледный нос. Чудом не присвистнув, Алёша заставил себя вглядеться и понял, что все ровно наоборот. Носище, хоть и был огромен, почти до темени, никуда не врастал, наоборот, это к нему с потолка тянулось что-то вроде толстой полупрозрачной кишки. Еще несколько не то «кишок» поменьше, не то пиявиц вылезали из рук и позади ушей, в которых виднелись серьги с зелено-голубыми камешками, похоже, бирюзой. Такие Алёша не раз видел у зажиточных деревенских красоток.

– Она спит? – шепотом спросил богатырь, чтоб хоть как-то перебить доносящееся из угла хриплое сипение.

– Вроде как… – туманно объяснил Стоян. – Давай пока перекусим, что ли.

Перекусить Алёша был бы рад. Во дворе. И собственных харчей, пусть и поднадоевших.

– Я не голоден.

– Ну да, ну да. Хорош врать. – Стоян, старательно пристроив свой драгоценный чаробой, уселся на лавку, надо отдать ей должное, чистую, после чего громко, совершенно не страшась разбудить хозяйку, потребовал: – Верные мои слуги, сердечные други, накормите-ка напоите-ка двоих добрых молодцев!

Алёша завертел головой в поисках слуг, но никого не заметил. Яга так и сипела на своей лежанке, свернувшиеся клубками мурканы молчали и кормить-поить гостей явно не собирались. Ничуть этим не смущенный Меченый подмигнул напарнику и крутанул стоявшее на столе одинокое большое блюдо. Пустое. Блюдо завертелось, да так, что резьба превратилась в размазанные полоски, и тоненько заныло, после чего начались чудеса.

Про скатерти-самобранки Алёша, само собой, слыхал и даже допускал, что какой-нибудь особо тороватый волшебник способен такую сработать, но скатерти как таковой у Марфы не водилось. Самобранкой, вернее самобраном, оказался сам стол, из которого высунулись три пары гибких, как змеи, рук с суставчатыми железными пальцами, по шести на каждой. Для начала змееруки смахнули на пол нечто невидимое, а потом принялись таскать из-под подскочившего на длинной ножке блюда утварь и снедь. Самую, на первый взгляд, обычную. Миски казались мисками, ложки – ложками, хлеб – хлебом, квашеная капуста – квашеной капустой. С морковью и брусникой. Мало того, она еще и пахла, как положено, слюнки во всяком случае от капустного запаха у богатыря потекли.

– Не ломался бы ты, – весело посоветовал Стоян. – С добытчицами дело, если умеючи, иметь можно, а Марфу я лет тридцать знаю… Ешь давай, короче.