меня нечем воду посолить. Отдашь последнюю щепотку. Но почему тогда було большь любови? А ще раньше, в молоди мои лета… Люди знали, дляради чего жили. Свой хлеб, своé хозяйство… Всё своé… Дети знали, вот мать, вот отец. Жили радовались. Сами себе радость искали. Хлеб убирали, снопы везли, молотили вместе. А сейчас ты как хочешь, а я как знаю. Никакой радости не могут создать. Тогда жили своими музлями. Кто ишачил день-ночь, той и богатый. А кто спит — бедный. Було, к Паске, к Рождеству, к Покрову насыпають хлеб бричками и в Калач. Одёжи куплять, конфет куплять. Весь Собацкий обежишь, покажешь свои конфеты… Соломы внесли, на пол бросили, покрыли дерюжкой и впокат ложатся. Ели — ведёрный чугун за раз. Мордяки отаки! У соседа корова отелилась, разносит всем молоко, у кого корова щэ не телилась… Любили все друг друга. А почему сейчас нема любови ни до кого? С работы поприходили, всех матюгом крыють под одну гребёнку. Поедом едят друг друга без соли-горчицы. Люди другие, а слова остались те же? Теперь все иль подбогатели, все гордые. Кой-кто при дзеркалах… Стены кой у кого ковришками одёрнуты. А души нету. Это правильно?.. Мне було десять годков. Дедушка Потап читал Библию. Как зараз слышу: «Сын на отца будет роптать. Мать будет пожирать своих детей». А бабушка: «Да как же есть своего ребёнка? С чего начинать? С рук? С головы?» Было десять… Уже пять по десять и вижу, как едят люди друг друга. Едят и солью не посыпают…

— Людоедов на мороз! — смехом громыхнула тумбоватая, квадратно-гнездовая сестрица. Проходила мимо со шприцем иголкой кверху. Вприбежку несла кому-то укол.

Мы и не заметили, как кончилось кино.

Только сейчас заслышали топот за стеной, голоса.

Охнула где-то в яру гармошка, полилась радостно.

Нахалистый басок подпел:

— Я иду, иду,

Трава колых, колых.

Девчата хитрые,

А мы хитрея их.

Частушка маме не понравилась. Покривилась, вбежала в старую колею:

— Мы так Бога огневили, шо тилько як солнышко нам и греет, як тилько земля нас и носит. Нас даже в ад не пустють! Хуже придумають!.. Аду нам не миновать. А там горяченько будэ.

— Вы, ма, в раю будете.

— О! Для рая як надо жить? А мы шаг ступнём — греха не донесём.

Мама потрогала мой лоб.

— Ой, сынок, тебя посудомило.[156] Ты весь горишь!

— Это Вам кажется. Я, ма, несгораемый. Как сейф.

Она приподняла чудок одеяло, глянула на ногу и совсем опала духом.

— Опухла. Как бадья. Болит?

— Разно.

— А то не болит? Шашечка повёрнута… На боку сидит… Прищучилась…

Сестра пронесла таблетки. Одарила и меня одной.

Пить? Травиться?

— Пойду со стаканчиком принесу воды запить, — мама пошла в глухой чёрный конец коридора к бачку с кружкой на цепи.

В палате напротив дверь и окно открыты.

Я выбросил таблетку за окно, в яр. Пускай воробьи на здоровье пьют. А запить чем сами найдут.

Я сделал вид, что положил таблетку в рот, отпил немного из мамина стакана.

— Что ж у неё за работа за такая тяжкая? Разносить таблетки!

— И разносить, ма, кому-то надо.

Сестра предложила маме пойти поспать в прихожей на диване.

Мама замахала руками:

— Я пересидю на стулочке!

И мне шёпотом:

— Какой сон под светом? Только глаза ломать… Чем тут все ды́хають? Дым не дым… дыхать нечем… Дух — как белят в хате… Дух этот глотку затыкае…

Тихие, смирные мамины слова лились ручейком; его шелест усмирял, замывал, зализывал боль, выдёргивал из неё злость.

Не то во сне, не то наяву слышал я благостный шёпот:

— О матерь воспетая,

Я пред тобою с мольбой.

Бедного грешника,

Мраком одетого,

Ты благодатью покрой.

Если постигнут меня испытанья,

В трудный час, в минуту страданья

Ты мне, молю, помоги.

Радость духовную, жажду спасенья

В сердце в мое положи.

35

«Великие кажутся нам великими лишь потому, что мы сами стоим на коленяхнях».

Цвело утро зарёю, когда мама ушла.

То я вкоротке забывался, то просыпался, а тут, будто распорки кто поставил в глаза. Не сомкну.

Один шустрый старичонка с рани подхватился на коровьем реву, таскался мимо туда-сюда, туда-сюда и всё мурлыкал какую-то чертовщину:

— Обезьяна встала очень рано,

Обезьяна съела два банана.

Куд-куд-куда,

Оно всегда куд-куд-куд-куда.

Бананы — обезьянья привилегия.

Нам же на завтрак дали синюю простуженную манную кашу, чай, хлеб и сверху жёлтая мазкая плиточка.

Все её ели, я не притронулся. Намазали б хлеб хоть козьим жиром или маргусалином. А то поди пойми, что подсовывают.

— А ты чего отпихиваешь от себя коровкино маслице? — тётя Паша показала на плиточку. — Скорей прячь в живот. Ешь. В нём вся сила!

Я с уважением посмотрел на плиточку.

Господи! Его Величество Коровкино Масло!

Сколько слыхал, а видеть ну ни разу не видел. Если б не больница, увидал ли когда-нибудь?

И я впервые в жизни попробовал сливочное масло.

Вкуса я не разобрал.

Но меня плотно согрела мысль, что и мы Сливочное Масло едали!

На обходе наш совхозный врач Чочиа, какой-то заморенный бледный дедок с неумирающим запахом болезни, век рассматривал мою ногу, словно перед ним была какая заморская диковина.

— Ос-с, — вздохнул постно. — Теперь можно и на экскурсию в город. Там рентген. Там капремонт. Поедешь на рейсовом автобусе.

— Как же с больной ногой в автобус? — пискнул я.

— А это ты там спросишь, — потыкал он пальцем вверх. — У нас ничего нет. На такой совхозище один врач, и тот я, — брезгливо потукал усталым тонким пальцем себя в тесную грудку. — Нет своего рентгена. Нет своей машины, чтоб по-человечески отвезти больного. И не будет, пока наша страна тратит на здравоохранение каждого человека в два раза меньше Анголы, несчастной африканской Анголы.

Ангола меня убедила, и все новые мои вопросы отрубила сразу.

Чочиа осторожно подпихнул под всю пухлую ногу гладкую досточку шириной с пол-локтя, в бережи прибинтовывает.

— Доктор… А как же я на автобусе… Один?

— Почему один? С тобой будет эта твоя доблестная храбруша, — кивнул на мою толстуху инвалидку, что пеленал бинтами. — Будет и старший брат. Прибежал чуть свет. Принёс ещё тёплого козьего молока. До обхода посетителей не пускаем… Попьёшь молочка и с Богом…

На дорожку мне