что теперь говорить… Что вы забыли здесь, вдали от России? На этом месте, — Митя постучал костью пальца в холод постамента, — кто должен стоять? Кто восславил этот край! Например, Груня Половинкина… Героиня…

— Архисогласен! — хитро кивнул вождь. — Надо расширять ассортимент!

— Хотя… Такой поворот… Всё вдруг… Тётя Груня, — это всего лишь тётя Груня. А разве вы здесь совсемуще чужой? Вспомните…

И тут умненького Митечку покатило в историю.

Пропел, как кровавое воскресенье[163] в Петербурге колыхнуло всю Гурию, самую голодную, самую маятную. «Славные сыны прелестной Гурии» поднялись разоружать караульные посты стражников, вышли на митинги. Они требовали земли, свободы личности и неприкосновенности жилища, свободы собраний, слова и печати, бесплатного первоначального образования для всех.

«Мы, грузины, русские, армяне, татары — все братья; мы не будем грызться, пускай не старается правительство понапрасну…»

«Крестьянское движение в Гурии, — напишет одна из газет, — редкое явление во всемирной истории. Это не обычный крестьянский бунт, а вполне осознанное политическое движение, всецело примыкающее к созидательному движению всероссийского пролетариата».

События в Гурии обсуждались на третьем съезде РСДРП. Была принята особая резолюция.

А тем временем Гурия вооружалась и в октябре 1905 года восстала. Два дня шумели бои на Насакиральском перевале. Это на порубежных землях нашего совхоза и села Бахви.

После Ленин подытоживал опыт первой революции: возникшие в ходе революции Советы рабочих депутатов и «крестьянские комитеты в Гурии» были «началом завоевания политической власти».

Прокукарекал всё это Митечка наторопях и по-комиссарски рубнул, глядя наверх:

— Вот видите! Давно-давно ниточка от вас пробежала к Гурии. И разве это не даёт вам право на памятник в нашем районном городке, в гурийской столичке?

— И всё же, молодой человек, я за памятники таким как Груня Половинкина. Ассортимент обязывает…

Митечка покивал.

Я попросил Митечку наклонить ко мне ухо. Он наклонился.

— Спроси, — шепчу я, — что у него за свёрток в руке? Не декрет ли о земле?

— Вопрос повторять не надо, — камнями падают сверху слова. — Я слышал… Да, декрет. Да, о земле. Тот самый, который уже был принят на второй день нашей советской власти на втором всероссийском съезде Советов!

— Да не на второй день — на вторую ночь советской власти! В первую ночь вы выдернули власть у раззяв. Во вторую ночь пошли её кроить на свой салтык…. Всё — ночью! Аки тати в нощи… Ночью был принят тот декрет. Ночь и сокрыла его навсегда от крестьян…

— Голубчик! Да вы думаете, что говорите? Ещё вон когда землю мы отдали кг`естьянам!

— На бумаге? А в натуре? Получили ли с в о и земельные участки мой дед? Моя мать? Груня? Сколько веков вам надо, чтобы каждый крестьянин получил с в о ю землю?

— Голубчик, вы слышали, что вы бухнули?

— Что-то лишнее? Не думаю… Ещё ж в семнадцатом, в апреле, когда вы вернулись из забугорья возради революции своей… с броневика… сразу на вокзале… — разве не обещали вы землю крестьянам?

— Земля — дело серьёзное. И такие вещи с бухты-барахты не делаются.

— Но на бухты и барахты уже ушло почти полвека! Не хватит ли? Сколько ещё надо? Крестьяне же всё ждут с в о- е й земли…

— Земля — дело серьёзное…

Голубой писец! Ну разве не ясно: миру — мир, войне — пиписку!

Ну Митя! Ну чудило! И чего затеял этот дурацкий словесный пинг-понг с этим каменным большевицким пипином!?[164]

И в нетерпении ору я наверх:

— Да ни вы, ни ваши ученики никогда не отдадите землю крестьянам!

— Это откуда такая категоричность растёт?

— А хотя бы из вашего секретного указания вашим же соратничкам-ученичкам: «Упразднить крестьянство!» Тот-то вы так основательно готовились отдать землю тому самому крестьянству, которое приказали уничтожить? Бермудно всё это как-то…

— Мда, — весомо и мудро было сказано сверху.

Похоже, разговор про землю упал в тупик.

— Тогда, — сказал вождь, — давайте вернёмся к памятнику Груне.

— Милей памятника ей была бы своя земелюшка в родной сторонушке где-нибудь под Воронежем, — вздохнул Митечка. — А то лазит, бедная, в чужой Грузии по совхозным чайным горам смерти… Груня героиня Труда. Собирает в год по шесть с половиной тонн чая. Каторга! За каждой чаинкой нагнись да сорви. Какие моторы должны сидеть в руках? За сезон она делает посверх шестнадцати миллионов движений руками! — глубокомысленно вскинул Митя мозолистый палец.

— Груня и должна, молодые люди, стоять на моём месте!

— А вы и не стойте, — неожиданно потянул его сторону Митя. — Лучше идите… Гм… Куда же вы пойдёте? «Ученик» у себя дома, а учителя при хвалёном кавказском гостеприимстве и в дом не пустили? Остановили на прикрайке, у городского порога? Не ходите в богатые сволочные дома ваших же коммунистических олигархов! Идите в бедные. Помогите выскочить из нужды. Скажите, почему вы плотно вошли во все высокие кабинеты? И почему нету ваших портретов в простых семьях?

— Резонно… Что-то я делал не так?.. Я бронзовый… Вколочен вечно стоять на месте…

— Чтоб не мешали орудовать вашим же партаппаратчикам-бюрократчикам? И не мешайте! Занапрасно не переживайте. Вот увидите, грянет времечко, ихний коммунизм сам накроется веником. А пока… Если ж разобраться, жизнь у них умрихинская. Ездят от народа отдельно. Дома, как тюрьмы, за заборищами с проволокой, слышал, под током. Каково? Лишний раз на люди не выйди. Да им за вредность надо платить! Вдумайтесь! Эти отчаюги, не дожидаясь всеобщей мобилизации, бесстрашно кинулись в разведку коммунизма боем незримым! Мы понятия о коммунизме не имеем, а они, рискуя жизнью, живут и даже вроде в поте лица терпужат в нём круглосуточно. Как задвинутые! Как проклятые! День и ночь, день и ночь. Без выходных. Без праздников даже. И это долгими уже де-ся-ти-ле-ти-ями! Глубо-окий манёвр! Покуда мы на излёте сил барахтаемся в трясине «затяжного рывка» к проклятому изобилию, они, величайшие бесстрашные первопроходцы, мужественно обживают окончательный коммунизм! Уже на протяжении почти полувека бедолаги дерзостно принимают изо дня в день роковые удары светленького будущего, неведомого нам. Вот они, герои-великомученики, всё обстоятельно испытают на себе, как на подопытных кроликах, потом, через двадцать лет, по-братски всё покажут и расскажут нам. И тогда мы в торжественном счастье церемониальным маршем войдём стройными шеренгами в осиянное будущее. А сейчас помашем им ручкой и честно скажем: «Правильной дорогой идёте, товарищи первопроходимцы!» Скажем, глубоко плюнем и разотрём!

Митя замолчал.

И надолго.

То ли испугался за сказанное, то ли не знал, что ещё говорить.

— Молодой человек, молчание вам не к лицу… И вообще, поговорите ещё со мной… А то я стою один над площадью. Никому