– Что ты видишь? – пронзительным голосом повторил он. – Я умру?

Она посмотрела на него. Что бы ни очистило ее видение, оно оставалось ясным. На его гладком лбе была печать смерти. Такова его судьба, и она ничего не сможет с этим сделать.

– Ты в руках Божьих, как и все мы, – сказала Лейла, нагнулась за его монетой, бросила ему на колени. – Иншалла.

Она торопливо и небрежно засунула карты в сумку. Схватила плащ, оглянулась. Юноша не двигался.

– Забери свои деньги. Приди в другой день.

Однако валах не потянулся за своей серебряной монетой.

– Ты видела, да? – пробормотал он.

– Уходи!

Лейла нагнулась, всунула ему в руку монету и рывком подняла юношу на ноги, затем вытолкнула его из палатки. Он, споткнувшись, скрылся за полотнищем, прикрывавшим вход. Женщина вышла с другой стороны.

Иногда смысл карт был туманным, и ей приходилось забираться глубоко внутрь себя, чтобы отыскать его. Иногда он был таким же недвусмысленным, как сам символ. Это было верно для юноши, отмеченного смертью. И если только она не доберется до Мехмеда, карта может означать и нечто иное – смерть ее мечты.

– Аин. Башня, – бормотала Лейла на бегу, петляя между костров. – Она не должна пасть.

* * *

– Башня! – визжал султан. – Она должна атаковать. Не через неделю. Не завтра. Сегодня! Сейчас! Прямо сейчас!

Хамза стоял позади группы мужчин, на которых орал султан. Он был рад, что его пока не заметили. Ярость султана была лесным пожаром, который в любую минуту может сменить направление. Когда Хамзу вызвали, он решил, что Мехмед желает наказать своего нового адмирала за очередную неудачную попытку захватить бон, мешающий объединить два турецких флота. Хамза боялся, что, как несчастный Балтоглу, скоро почувствует удары бастинадо на своей спине. Но у входа в отак султана его встретил Заганос-паша и сказал, что это он посылал за Хамзой.

– Ты нужен нам, старый друг, – сказал он, приветствуя Хамзу. – Повелитель не слушает меня, но, возможно, прислушается к тебе.

Хамза смотрел на мужчину, думая, не вырезала ли осада такие же глубокие морщины и на его собственном лице. Он вспомнил румяного юношу тех времен, когда они оба принадлежали к челяди старого султана. Заганос был частью дани, девзирме, самых сильных и умных – и красивых – юношей, отобранных в землях турецких вассалов. Христианин из Албании, но ныне такой истовый мусульманин, что заставлял устыдиться рожденных в этой вере. Он тоже был «восходящим человеком», полностью преданным Мехмеду, и потому, как и Хамза – сын дубильщика, – имел разногласия со старыми вельможами. Оба знали, что их звезда поднимется и падет вместе с Мехмедом.

Взяв его за руку, албанец отвел Хамзу в сторону и заговорил торопливым шепотом.

– Греки сегодня утром взорвали нашу мину, – сказал он. – И эти длиннобородые ублюдки ухитряются чинить каждый кусок стены, который мы разрушаем. От этого он обезумел, как ты сам слышишь.

Заганос-паша ткнул большим пальцем через плечо, в сторону неразборчивых воплей ярости, доносящихся из шатра.

– Теперь он хочет отправить туда башню, хотя она еще не закончена. Сейчас, прямо сейчас, посреди дня, прямо к той секции стены, которую защищает этот стойкий козлолюб Джустиниани. Я думаю, Мехмед собирается встать на вершине башни с мечом в руках и вызвать его на поединок.

Мужчина, вышедший из шатра, взглянул на них, и Заганос отвел Хамзу подальше.

– Ради любви к Аллаху, самому почитаемому, ты должен его остановить. Я не знаю, сколько еще неудач сможет выдержать армия. Этот дерьмолиций анатолиец уже сеет сомнения: «О, наидостойнейший, я боюсь, это приведет к последствиям. Возможно, настало время пересмотреть решения…»

Он повернулся и сплюнул прямо на шелковое полотнище отака.

В другое время Хамза улыбнулся бы: албанец почти безупречно изобразил визгливое изникийское произношение великого визиря, Кандарли Халиля.

– Что, по-твоему, смогу сделать я, если этого не смог ты? – спросил он. – Если султан принял решение, на него трудно повлиять. В конце концов, поэтому мы здесь.

– Думаешь, я не знаю? Я не прошу тебя остановить бурю. Только отвести ее. Дай мне хотя бы ночь. Если мы успеем закончить башню и выдвинуть ее на позицию, чтобы греки проснулись и увидели ее на рассвете, у нас может быть шанс… – Заганос взял Хамзу за руку, сжал, подтолкнул: – Иди, пока не стало поздно.

И потому Хамза стоял позади группы напуганных людей и наблюдал за яростью султана. Мехмед взмахивал руками, будто на сильном ветру, хрипло дыша; изо рта жирными дождевыми каплями вылетали брызги слюны. Обвинения в предательстве, неумелости, трусости вырывались подобно ударам грома.

Правда, этой буре, как и любой другой, требовались подпитывающие ее силы, и Хамза видел, что Мехмед уже выдыхается. Прошло всего три недели с тех пор, как он последний раз видел султана, в день, когда его назначили капудан-пашой. Но Мехмед похудел, его могучее тело борца высохло, яркие и густые рыжие волосы истончились на висках. Глаза запали, ввалились в глазницы от недостатка сна. Из-за этого он казался моложе, младше даже своих двадцати одного. И этот юноша, которому не хватило дыхания, внезапно утих, устало оперся о колени и поднял взгляд, в котором уже не было прежней ярости.

Пришло его время.

– Бальзам мира! – крикнул Хамза, проталкиваясь сквозь пораженных людей, которые оборачивались на голос. – Я прошу позволить мне возглавить эту атаку. Чтобы умереть, если того пожелает Аллах, мучеником ради Него и вас.

Он уже достиг передних рядов, Мехмед мог увидеть его. Хамза знал, что у него есть преимущество: он не запятнан недавним провалом. Да, верно, у него была и собственная неудача. Но прошлое можно на время утерять в настоящем.

Мехмед поднял взгляд:

– Хамза. Мой джакирджибас. Есть ли у тебя ястреб, которого я отправлю в полет?

– Отправьте меня, повелитель, – сказал Хамза, простираясь на земле и целуя изогнутый тапочек Мехмеда, – на любую добычу, какую пожелаете.

Долгое мгновение султан смотрел на него, потом тихо сказал:

– Оставьте нас одних.

Хамза не шевельнулся, не поднял взгляда. Он и так слышал знакомое визгливое хныканье:

– Но, господин, пусть ваши самые доверенные останутся и обсудят это. Возможно, пришло время пересмотреть…

– Иди! – взревел Мехмед. – Или ты осмеливаешься спорить со мной, Кандарли Халиль?

Шатер быстро опустел. Хамза слышал, как прошуршала ткань на входе, потом голос Мехмеда, одно слово: «Встань».

Хамза встал. Султан упал на диван в центре шатра, закрыв лицо руками, и заговорил сквозь стиснутые пальцы:

– Эти трусы пытаются перечить мне, сокольничий. И я не могу повелеть им сесть мне на руку.