* * *

Защитники лежали пластом на осыпающейся крепостной стене или валялись на открытом пространстве периболы. Обессилившие генуэзцы, венецианцы и греки слушали только, как крики сменяются стонами и как пламя утихает на обугленных остатках башни.

Григорий пошевелился первым: чтобы вздохнуть, ему пришлось спихнуть с себя тело убитого им турка. Он сполз вниз по покосившимся камням, между набитых камнем бочек. Некоторые мужчины вздергивали головы, тянулись к оружию, хотя они выглядели слишком вымотанными, чтобы поднять меч. Григорий понимал, что сейчас трудно отличить врага от друга, ибо все были измазаны сажей, землей и кровью. «Мир», – произнес он по-гречески и, пошатываясь, прошел мимо. Люди, успокоившись, опускались обратно. Григорию тоже хотелось лечь и лежать. Но сначала он должен проверить, выжил ли человек, который уже второй раз за два дня спас город.

Ласкарь залез на бастион, пригибаясь пониже, ибо кое-где до сих пор виднелось зарево. Сначала он подумал, что шотландец мертв, так недвижно тот лежал, все еще сжимая одной рукой бронзовый насос. Потом Григорий услышал его шепот на родном языке, который, казалось, застревал в горле и заставлял всех, к его огорчению, считать его германцем. Григорий не говорил на нем и не думал, что сможет. Но он достаточно часто слышал, как Грант кричит боевой клич своего клана, и узнал его сейчас.

– Крейгелахи, – слышался шепот. – Крейгелахи.

– Вставай, – прошептал Григорий.

Грант посмотрел на него; глаза были единственным светом на черном лице.

– Она сгорела? – прохрипел он.

– До основания, – ответил Григорий. – Пойдем.

На корточках, прикрываясь последним полуразрушенным зубцом, он оттащил друга подальше, потом закинул его руку себе на плечи.

Люди в периболе начинали шевелиться. Кого-то Григорий узнал, хотя день и ночь боя сделали всех похожими. Даже Командир казался меньше, как будто съежился от усталости, оперся руками о колени, когда говорил.

– Мне нужно посмотреть на вал, – произнес Джустиниани. – Турки лишились башни, но с рассветом они вернутся.

– Я присмотрю за ним, – послышался сзади знакомый голос, но в лице, покрытом коркой грязи и крови, не было ничего знакомого.

– Ваше величество, – сказал Джустиниани, – вам нужно отдохнуть.

– Я моложе тебя, – заметил Константин, – и это мой вал, в конце концов.

Он посмотрел на шотландца, которого поддерживал Григорий; оба мужчины пошатывались, как пьяные.

– Мы у тебя в большом долгу, кир. Этой ночью ты, без сомнения, с Божьей помощью спас город.

Сажу разделила улыбка.

– Идите в свои постели, все вы. – Константин отвернулся к другим встающим людям и начал отдавать распоряжения.

– Что ж, – зевнул Джустиниани, – когда император приказывает…

Они втроем направились к воротам. Энцо Сицилиец предложил Джустиниани плечо, и тот с благодарностью оперся на своего помощника. Грант что-то бормотал, глядя на бастион.

– Не волнуйся, – сказал Григорий. – Попозже мы принесем твой насос.

Следующие слова шотландца были отчетливыми – и печальными.

– Без толку, – сказал он. – У меня больше нет топлива для моего греческого огня. Надеюсь, оно того стоило.

– Стоило, – ответил Григорий, – ибо ты поразил Гелеополис. И он уже не сможет взять город.

Он вздохнул.

– А нам теперь нужно просто найти другие способы спасти Константинополь.

23 мая: сорок седьмой день осады

Зоркий Человек по-прежнему стоял на своем посту над Золотыми воротами.

Прошло больше месяца с тех пор, как он первым в городе заметил четыре христианских судна и закричал об их приближении, к бою колоколов и всеобщей радости. Месяц, когда спали все меньше и меньше, когда турецкие пушки стреляли всю ночь, а враги раз за разом штурмовали стены. Месяц, когда хлебный рацион сократили вдвое, потом еще вдвое, а хлеб стало распирать от опилок. К тому же Зоркий Человек был болен. Крыса укусила его, когда он отгонял ее от упавшей корки, и хотя он убил крысу и поджарил ее на ужин – последнее мясо, которое он ел, две недели назад, – укус воспалился и вызывал лихорадку. Он только что вернулся на свой пост, и его зрение было не тем, что прежде. Щурясь на горизонт, половину времени Зоркий Человек не помнил, на что должен смотреть. И потому он далеко не сразу отличил паруса от чаек или пылинок.

Был тусклый ранний вечер, с грозовыми облаками на западе, поэтому солнце не сверкало на Мраморном море, и в кои-то веки он мог смотреть, широко открыв глаза. Зоркий Человек предположил, что это очередное вражеское судно, ибо они хозяйничали на водах. Потом судно подошло ближе, повернулось бортом, и он увидел, что на нем не одна, но две мачты, меньшая спереди, бо́льшая сзади, оснащенные от носа до кормы.

– Бригантина, – прошептал он, но про себя.

Ему уже приходилось ошибаться, при лихорадке, подставляясь под насмешки товарищей. Кроме того, была одна особая бригантина, которую он высматривал, – та, что была отправлена императором на поиски освободительного флота. Она будет идти под вражеским красным полумесяцем, как и отплывала, чтобы попытаться обмануть бдительных турок. Но развернет на планшире белую ткань, когда подойдет к городу, – сигнал защитникам готовиться принять ее.

Человек ждал, наблюдал, молился. Сейчас он видел ее намного лучше – надежда улучшала зрение. Видел людей на палубе, в тюрбанах и турецких халатах. Видел босоногих матросов на такелаже, поднимающих новые паруса, чтобы поймать ветер-лодос, донесший их от Дарданелл. Увидел наконец-то белую ткань, спущенную с борта, небрежно, будто с нее стряхивали мусор.

– Господин! – крикнул он, но пришлось крикнуть снова, ибо голос стал сухим шепотом.

Офицер медленно поднялся по ступенькам, прикрываясь зубцом стены, – турки пускали стрелы, как только видели блеск брони.

– Ну? – прохрипел он.

– Это она, кир.

– Ты уверен?

Дозорный кивнул.

– Посмотрите сами.

Офицер наклонился, посмотрел, потер глаза, посмотрел еще раз. Его зрение было не настолько острым, но судно быстро приближалось, и он тоже видел его во всех подробностях.

– Одна, – пробормотал он, теребя нестриженную бороду. – Где же флот, который они должны были привести? – Он указал пальцем на дозорного: – Ни слова. – И начал спускаться по лестнице.

Привалившись к каменной стенке, Зоркий Человек закрыл глаза. Теперь он мог немного поспать, ведь его работа сделана. Его не потревожат колокола; эту новость не будут приветствовать радостные карильоны. Сейчас только два человека знали, что судно возвращается. Второй, чьи шаги еще были слышны на лестнице, отправится прямиком к императору и лично сообщит ему. Тогда расскажут еще нескольким, но только тем, кто откроет для посланников бон. Потом, в зависимости от послания, колокола зазвонят, радуясь близкому спасению и множеству христианских кораблей, идущих за бригантиной. Или останутся висеть недвижно – и Константинополь встретит свою судьбу молча, в одиночестве.