осматривал останки покойных. Рамона объяснила, что на вчерашний ужин открыли прошлогоднюю консервную банку оливок; и что три года назад в ее родной деревне несколько человек умерло, отведав рыбных консервов, si, сеньор! Мелита, в слишком короткой юбке, открывающей мускулистые ноги, с влажными руками, широкой распухшей шеей, мелкими крепкими зубами, торчащими вперед, рассказала о нескольких аналогичных случаях. Доктор Мерино прервал ее, чтобы осмотреть ее десны и при этом не упустил случая потрепать ее по заднице. Он пригласил ее в воскресенье, к концу приема, ибо ей явно не хватало витаминов. Мелита пообещала обязательно прийти, не сводя с него глаз с поволокой. Она шмыгала носом, моргала, шептала: «Virgen santisima, Virgen purisima…»[27] Прежде чем подписать разрешение на захоронение, врач получил свои сто пиастров от дона Гамелиндо. «Острое пищевое отравление» и т. д., этот краткий, написанный каллиграфическим почерком текст был украшен размашистым росчерком. Дон Тибурсио, председатель муниципалитета Сан-Бласа, прибывший в синем комбинезоне прямо из своей мастерской, подписал разрешение не читая, потому что не умел читать… «Никаких подозрений, товарищ?» – все же спросил он у врача. Замешательство маленького человечка с благородным профилем нахуа, выводившего буква за буквой свою подпись, позабавило доктора Мерино. «О чем вы, companero?» – снисходительно бросил он.

Дон Гамелиндо сам отправился в Сан-Блас, чтобы выбрать гробы, подобающие верным друзьям. В лавочке дона Куаухтемока «Ключи от Царства» среди дешевых домовин всегда имелась в запасе пара дорогих гробов, больших, потому, что для маленького роста они годятся, а наоборот, не правда ли? – совершенно невозможно. Здесь у каждого свой рост, но надо, чтобы там для человека было достаточно места. Можно отказать ему в месте под солнцем, сударь! Но только не в могиле! Торговец знал, что безносая прибирает чаще сразу двоих, чем одного, и если не в один день, то за две недели, уж поверьте. Два ящика для трупов были сделаны из хорошей сосны, привезенной с другого берега озера, изнутри обиты серым шелком, с красивыми медными ручками. Дон Куаухтемок и дон Гамелиндо торговались добрых четверть часа, попивая при этом текилу, чтобы согреться, и кока-колу, чтобы охладиться, за счет продавца, как положено. Торговались они серьезно, хотя и дружески. «Настоящий шелк, дон Гамелиндо! Вы знаете, сколько сейчас стоит шелк в городе? Нет, вы не знаете! А медные ручки – больше таких не делают! Это последние, кум, они остались у меня еще с довоенных времен!» За третьим стаканчиком дон Гамелиндо все же добился снижения цены на 42 %; продержавшись до пятого стаканчика, он получил бы 50 % скидки; но если дон Бруно был его другом, то дон Куаухтемок уже девятнадцать лет как являлся его compadre, кумом. Выгодная сделка для обоих, причем дон Гамелиндо согласился на нее из чувства дружбы, ничего не получив для себя лично.

Камешки рикошетом летели в озеро из-под колес телеги, запряженной мулами, которая везла два красивых гроба под ярким праздничным солнцем, под управлением посвистывающих и напевающих мальчишек.

Священник, отец Макловио, пообещал быть к четырем часам и теперь тоже трясся на своем муле с притороченным к седлу чемоданчиком, где лежало культовое облачение. Он похвалил донью Лус, соорудившую импровизированный алтарь в столовой, где, окруженные свечами и цветами, стояли два гроба; цветов было так много, что их дикий аромат заглушал трупный запах. Роскошные похороны, нечастые в его приходе, где умирало немало бедняков, слишком много детей, но мало людей обеспеченных. По правде говоря, Баттисти не были богачами, они довольствовались необходимым; но более делового владельца плантация бы легко обогатила.

Во всяком случае, люди весьма уважаемые: натурализованные итальянцы, живущие (жившие…) без скандалов, не причинявшие никому зла. Отец Макловио знал, что они были атеистами, потому что читали слишком много книг – греховная вера в науку; но, в конце концов, Святая Церковь все равно торжествует, и священник просит небеса смилостивиться над душами закоренелых грешников, которым предстоит держать ответ перед Господом.

Браун, пользовавшийся всеобщей симпатией из-за своего, возможно, чудесного выздоровления, держался в этот тягостный день с подлинным мужеством благодаря алкогольным напиткам и изысканным кушаньям, которыми время от времени потчевал его Харрис. Браун сделал много снимков покойных, пообещав прислать фотографии, если только пленка не засветится, чего, увы, можно было опасаться… «Тот, кто при жизни был доном Бруно Баттисти» (как говорили в этом краю), великий путешественник, великий труженик, образованный человек, culto[28], любезный сосед, лежал на смертном одре с лицом серьезным и спокойным. Выступал выпуклый лоб, в не полностью закрытых глазах крылось нечто загадочное; на сжатых губах застыло презрительное выражение. По крайней мере, так думалось Харрису, который часами, скрестив руки, нахмурив брови, смотрел на лица усопших. Дарья была красива. Как уже немолодая женщина могла обрести эту девичью красоту, снежную белизну, точеную чистоту? Она чуть улыбалась. Многие мертвые улыбаются, возможно, это лишь результат окоченения мышц, но почему последняя улыбка вызывает мысль об освобождении? Харрис заметил, что подобное выражение порой возникало на лице Ноэми, стоящей рядом с ним, обхватив рукой подбородок, с застывшими расширенными глазами.

Ресницы ее не дрогнули. Ничто не удивило ее в этой неожиданной развязке – как будто сбылся ночной кошмар. Известие, осторожно сообщенное ей доньей Лус, она восприняла с детской простотой. Только будто вся иссохла, как лишившееся сока растение. «Это должно было случиться, донья Лус, я так долго этого ждала! Но почему я осталась?» Старая индианка считала подобное предвидение естественным для простой души. «Благодарите Бога, доченька», – сказала она. «Ох, нет», – сурово ответила Ноэми и странно усмехнулась.

Похороны состоялись вечером на пустынном кладбище, где покоились члены трех десятков семей, живших поблизости, и несколько детей работников плантации. Это Харрис воспротивился перевозке останков в Сан-Блас. «Если бы я помер здесь, то хотел бы, чтобы здесь меня и похоронили… Они думали так же, и не спорьте!» Священник не возразил. Наши бренные останки лежат повсюду, это о душе следует заботиться. Незаметное кладбище располагалась на полпути к Лас Калаверас. Склон спускался к сьерре. Землю на откосе нельзя было обрабатывать, на нем беспорядочно выступали голые скалы. Слишком большое кладбище для немногих мертвецов. Кресты были почти незаметны; безжалостное солнце выжгло растительность. Лишь отдельные кактусы росли тут и там. После дождей могилы покрывал ковер великолепных диких цветов. Переменчивое кладбище! В день Всех Святых семьи, собиравшиеся на поминки в полночь, оказывались в удивительном уединении; их дрожащие на ветру свечки казались столь же далекими, что и иные звездные миры.

Работники дона Бруно вырыли только одну могилу. Дон Макловио в белом облачении прочел молитву. Женщины